Алексей Разин - Исторические рассказы и биографии [Совр. орф.]

А неприятели радовались этим бедам, и с веселием слышали плачь в стенах монастырских и видели беспрестанные похороны. Их немногочисленные шайки смело подходили к стенам, и как камнями, бросали в осажденных дерзкими словами; только спешно уходили, когда из ворот выезжал с возом смиренный безоружный, инок; а на возу том была навалена смрадная, зараженная червями одежда, оставшаяся после покойников. Вывозилась эта одежда и зарывалась в ямы за стенами монастырскими, чтобы спасти от заразы и смерти оставшихся живых.

А живых оставалось уж немного: все больше женщины, да дети; хлеб едят, а помощи от них против неприятеля ожидать нечего, да и за страшными больными куда им ходить! Посоветовались воеводы с архимандритом Иоасафом и написали письмо в Москву, к келарю Авраамию. Старец увидел из письма, что делается в обители, и ужаснулся. Он представил Царю Василию Иоанновичу все дело и просил скорой помощи; а помощи большой дать было нельзя: сама Москва была в великой беде. Послали всего только атамана Сухана Останкова, да с ним шестьдесят человек казаков, да пороху 20 пуд. Келарь же Авраамий отпустил от себя в обитель еще двадцать человек монастырских слуг.

Люди эти пришли в обитель благополучно; но встретили засаду, которая и отхватила у них четырех казаков. Лисовский велел казнить этих четырех человек перед самыми монастырскими стенами, а на это воеводы, Князь Григорий, да Алексей, велели вывести сорок два человека литовских и польских изменников, и казнили их на горе, над оврагом, да еще вывели девятнадцать человек пленных казаков Лисовского, и казнили их против сторожевого отряда того богопротивного Лисовского, на взгорье, у верхнего пруда. Рассвирепели неприятели, и стали лучше сторожить дороги; никого уж не пускали ни в обитель, ни из обители: так испугались они присланной из Москвы помоги. Осажденные очень обрадовались свежим людям, да ненадолго: они тоже в зараженных стенах стали изнемогать и умирать, и немного их осталось.

Осада была не тесная: бродячие пьяные ватаги приходили к самым монастырским стенам, человек по десяти, и по пяти, торговать с осажденными; приносили вина и променивали его на мед, и наши часто выходили из обители. Только дело у них редко обходилось благополучно: либо наши, либо Поляки уведут кого-нибудь в плен, а то так просто перессорятся, подерутся, да кого-нибудь и убьют.

Вот раз и пришел к обители один слуга Сапеги, именем Мартьяш — трубачом служил в его войске. Принес вина, стал на обмен его просить крепкого меду; ему вынесли меду, дали выпить, да и захватили. Когда его привели к воеводам, он стал говорить, что любит наших и готов им служить; стал уверять, будто знает все хитрости Сапеги и сказал, что будут делать неприятели завтра и послезавтра. Вот хотели посмотреть, что может быть, он и в самом деле нас любит. Все, что он говорил, так и сбылось. Да еще сказал, что он грамотный и умеет переводить всякое писание; к тому же он бранил всех своих земляков и смеялся над верою своею будто нелицемерно. Мало-помалу воеводы начали брать его на вылазки, и он крепко бился со своими; все стали его почитать и любить; он ходил с воеводами по стенам и по башням, ходил и к пушкам, смотреть, хорошо ли наши пушкари целят, и поправлял прицел, и много пакости творил и Литовским людям, и русским изменникам. Даже иной раз с воеводами спорил, и всегда случалось по его словам. Воевода князь Григорий почитал его, как отца родного, спал с ним в одной комнате, одевал в богатую одежду и даже ночью посылал обходить стены и осматривать стражу, и пан Мартьяш говорил ему всю правду.

Он был, однако, предатель, и предательство его открылось.

Пришел в обитель другой пан, глухой и немой от рождения. Силен был этот пан, и яростно сражаясь с своими, послужил обители, как истинный христианин. Он так стал знаменит в Литовских ватагах, что где только глухой пан покажется, там все и бежит. Он и пеший конного не боялся, и в бою не слышал ни крику, ни стонов, ни пальбы, а рубил направо и налево, так что рука затекала, и после меча ничего не мог взять в руки — так все и вываливалось, а руки дрожали.

Неизвестно, по какой причине он нам передался смерти ли боялся от своих, или по чему другому, Господь его ведает. Не говоря, он разводил руками, и когда речь у него шла о человеке, о животном, то чертил их пальцем, и воеводы разумели его немые речи. Вот раз этим двум панам, немому и пану Мартьяшу, случилось обедать у монастырского слуги Пимена Тененева. После обеда немой пан отскочил от Мартяша и начал скрежетать на него зубами и плевать на него, а пан Мартьяш тоже взглянул на него недобрыми очами и скоро ушел вон. Немой прибежал к воеводе Князю Григорию и показал руками, что надо взять пана Мартьяша. Воевода спрашивал его, чем же виноват пан, а немой, как бешеный, стал бить кулаком по кулаку, хватать стены келейные, указывать на церкви, и на службы, и на стены монастырские, и по воздуху руками показывал, что все это взлетит на воздух, что воеводы будут изрублены и все сожжено. Князь понял все это, отыскали пана Мартьяша, который было спрятался, и давай его пытать. Заговорил, что виноват, хотел забить гвоздями затравки у пушек, а порох сжечь. И еще сказал, что ночью часто беседовал с своими панами, приходившими под самые стены и пускал им на стрелах грамоты. В ту ночь окаянный хотел пустить на стену нескольких Поляков, с ними испортить пушки и порох, а прочим велел быть готовыми к приступу. Повинился во всем этом пан Мартьяш, да тут же, в муках пытки, и выплюнул свою скверную душу.

Много пало в обители храбрых и крепких людей, от болезней и в сражениях. Но потом храбрость приходила и к тем, кто никогда не воевал. Так первым храбрецом стал вдруг у нас Анания Селевин, монастырский слуга, и никто из храбрых Поляков и русских изменников не смел нападать на него, а все старались попасть в него издали, из ружья. Все неприятели знали его, и легко было узнать его по лошади; конь был у него бойкий и такой быстрый, что уносил его из самой средины полков литовских. Когда наши пойдут или за дровами, или накосить травы для скота, или белье полоскать, Анания верхом, а немой пан пешком непременно уж с ними, и если неприятель покажется, то иной раз Анания с немым вдвоем останавливали целую роту польских копейщиков. Однажды сам Лисовский увидел, как Анания рубит его людей без пощады и без разбору, да сам на него и кинулся; а Анания не подпустил его близко: пустил в него стрелу, угодил в самый висок вскользь и оторвал часть уха, так что Лисовский повалился с лошади, а Анания ударил тем же луком по своему коню и ускакал из средины Литовских полков. Был мастер из лука стрелять, а также из самопала.