Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Но такие, как он, всегда в конце проигрывают. Я это знаю, а теперь еще знаю и почему. Идет ли речь о жене или о народе, они захватывают, завладевают и совершают одну и ту же ошибку: стоят неподвижно, а жизнь течет где-то внизу, под ними. Фараон умер, рассказывается в Исходе, «и стенали сыны Израилевы от работы». Гремели цепи, текли реки, животные разбегались в испуге, леса пробуждались и разрастались, младенцы с первым криком выходили из утроб, новые побеги вытягивали шеи и тянулись к свету. Даже язык не остается неизменным. Территории переходят из рук в руки. А они все ставят на данный момент, позируют фотографам, укрепляя флаг, отливают себя в бронзе. Вашингтон, переправляющийся через Делавэр. Захват Окинавы. Им до смерти хочется остаться, не двигаться.

Но это невозможно. Прежде чем древко флага начинает облезать и трескаться, земля под ним вздыбливается и скользит вперед, к своему новому пункту назначения. На ее спине могут остаться следы ботинок, но эти следы — уже собственность земли. Что помнит Окинава о своем падении? Японии запретили производить средства ведения войны — она научилась делать автомобили и завоевала мир. Все движется вперед. Великий Делавэр продолжает нести воды, между тем как от мистера Вашингтона не осталось даже того, что называют компостом. Река Конго, обладая другим темпераментом, поглотила большинство своих завоевателей. В Конго вырубленные джунгли быстро превращаются в цветочное поле, а шрамы оказываются декоративным орнаментом на лице. Называй это угнетением, соучастием, ступором — неважно. Африка присвоила музыку завоевателей и переделала ее в собственную, новую песню.

Если ты — глаза, глядящие из листвы деревьев на то, как мы уходим из Киланги, какое суждение ты нам вынесешь? Видит Бог, даже сейчас, через тридцать лет, я отчаянно хочу получить твое прощение. Но ты — это кто? Маленький погребальный холмик посредине огорода Натана, который давно зарос лианами и цветами на радость насекомым и детям? Это теперь ты? Или ты, как прежде, моя плоть и кровь, мой последыш? Или ты — плоть Африки? Как можно это различить, когда две реки слились в одну? Попробуй вообразить то, чего никогда не было: нашу семью без Африки или Африку без нас. Посмотри, что сталось с твоими сестрами. Каждая выбрала собственный, отличный от других путь проживания нашей истории. Кто-то его находит. Многие люди — нет. Но кто из нас без греха? Не думаю, что мне дано решать, куда кидать камни, я лишь продолжаю оплакивать свои утраты, стараясь нести следы подошв на спине с тем же достоинством, с каким Конго несет свои.

Мой маленький звереныш, мои глаза, мое любимое украденное яйцо. Послушай. Жить — значит быть отмеченным. Жить — значит меняться, обретать слова для повествования своей истории, и это единственное празднество, какое дано нам, смертным. В полнейшей тишине, честно говоря, я нашла только скорбь.

Что мы унесли с собой

Лия Прайс

Булунгу, конец сезона дождей, 1961

Мы взяли с собой лишь то, что могли унести на себе. Мама ни разу не оглянулась. Не знаю, что бы с нами было, если бы не дочери мамы Мванзы, которые догнали нас с апельсинами и оплетенной бутылью воды. Они понимали, что мы будем изнывать от жажды, даже притом что дождь колотил по нашим плечам и спинам, пробираясь холодом через кожу, и не хотели этого допустить. То ли такого дождя прежде не было, то ли мы забыли. Уже через несколько часов после того, как разразилась гроза, иссохшая дорога, тянувшаяся через нашу деревню, превратилась в стремительный поток грязи, кроваво-красный, пульсирующий, как артерия. О том, чтобы идти по нему, не могло быть и речи, да и на травяной обочине мы едва удерживались на ногах. Еще вчера мы последний зуб отдали бы за хороший дождь, а теперь возмущались, досадуя на этот потоп. Если бы у нас была лодка, мы смогли бы доплыть по волнам до самого Леопольдвиля. Вот вам Конго: либо голод, либо потоп. Дождь не прекращался на протяжении всего нашего пути.

К концу дня, продолжая устало тащиться вперед, мы заметили впереди светившееся сквозь пелену дождя яркое соцветие красок. Я разглядела огромное розовое скопление звезд на широкой попе мамы Боанды. Это мама Боанда, мама Ло и несколько других женщин сгрудились у дороги под гигантскими листьями бегонии, чтобы переждать яростный ливень. Они жестами поманили нас к себе, и мы, одуревшие от дождя, присоединились к ним. Трудно поверить, что вода на земле может быть такой непреклонной. Я выставила ладонь из-под укрытия и смотрела, как она исчезает в моей руке. Ровный непрерывный шум, стоявший в голове, сбивал нас в группу под маленьким укрытием из листьев. Вдыхая арахисово-маниоковый аромат «мам», я витала мыслями где-то далеко. С торчащих вверх кончиков волос мамы Боанды, как из крохотных протекающих шлангов, капала вода.

Когда потоп уменьшился до просто ливня, мы вместе продолжили путь. Женщины на головах несли в Булунгу обернутые листьями тюки с маниоком и чем-то еще — еду для мужей, как они объяснили. Там должен был состояться многолюдный политический митинг. Мама Ло прихватила и пальмовое масло на продажу. У нее на голове покачивалась огромная прямоугольная жестяная канистра, не мешавшая ей, однако, болтать со мной. Судя по всему, это не доставляло ей никаких неудобств, поэтому я тоже попробовала поставить на голову пластмассовую бутыль с водой. К удивлению, я обнаружила, что могу нести ее на голове, если придерживать одной рукой. В Конго я не уставала постоянно изумляться — чего только не носили местные женщины на головах, — но никогда не пробовала делать это сама. Неожиданное открытие: оказывается, я могу носить вещи так же, как здешние женщины! А через несколько миль пути я вообще перестала ощущать тяжесть у себя на голове.

В отсутствие мужчин все вели себя раскованно. И это было заразительно. Мы смеялись над тем, как утопаем в грязи неподобающим для приличных дам образом. Женщины запевали свои песни-переклички: вопрос — ответ. Если я узнавала мотив, то присоединялась к ним. Миссия отца была успешной по крайней мере в одном отношении: конголезцы полюбили нашу музыку. Они творили чудеса с «Воинами Христа» на собственном языке. Даже самая печальная христианская песнь «Никто не знает бед моих» звучала у них живо и оптимистично, в такт шагам: «Нани озе мпаси зазо! Нани озе мпаси!» Бед мы натерпелись свыше всякой меры, но сейчас, когда брели под проливным дождем, стекавшим с кончиков наших волос, создавалось ощущение, будто все вместе отправляемся туда, где нас ждет большое приключение. Горе нашей собственной семьи, семьи Прайсов, словно осталось в далеком прошлом, о котором нам больше не надо думать. Только один раз я поймала себя на том, что озираюсь в поисках Руфи-Майи, чтобы убедиться, что ей тепло и не нужно надеть на нее сверху еще и мою рубашку. И сразу с удивлением вспомнила: Руфи-Майи больше нет! Это было очень просто: мы идем по дороге, а ее с нами нет.