Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Отправившись в кухонный домик, мама разожгла плиту, согрела воду в большой лохани, отнесла ее обратно в дом, поставила на обеденный стол, где Нельсон уже уложил тело на простыне. Мама омыла Руфь-Майю махровой салфеткой, будто та была младенцем. Я стояла, прислонившись спиной к стене, и вспоминая другое время, когда вот так же смотрела, как она осторожно трет Руфи-Майе шейку под подбородком, ямочки под коленками и на сгибе локтей. Дома, в Вифлееме, я стояла в дверях ванной, откуда могла видеть их обеих в зеркало. Мама нараспев задавала вопросы и отвечала на них, уткнувшись губами в крохотные тянувшиеся к ней ладошки. Нам с Адой было по девять лет, в этом возрасте уже не ревнуют к младенцу, однако мне хотелось узнать, любила ли мама когда-нибудь так же сильно меня. Наверное, когда имеешь близнецов, отдаешь каждому по половине своей любви. К тому же Ада нуждалась в ней больше.

В кустах за окном запел медосос. Невозможно представить, что там, за пределами нашего дома, обычный солнечный день. Мама распластала маленькую мягкую ладошку на своей и по очереди вымыла каждый пальчик. Приподняла и положила себе на локоть головку, начала мыть волосы, тщательно следя, чтобы мыльная вода не попала в глаза Руфи-Майи. Вытирая жиденькие светлые волосы полотенцем, она низко наклонилась и вдохнула запах головки моей сестренки. Я сама себе казалась невидимкой. Силой своего желания совершить этот ритуал в одиночестве мама заставила меня исчезнуть. Но я не смогла уйти из комнаты. Вымыв и завернув свое дитя в полотенце, она стала расчесывать ее еще влажные локоны и плести косички, тихо мурлыча что-то себе под нос. Потом начала разрезать москитные сетки на длинные полотнища и сшивать их вместе несколькими слоями. Наконец мы поняли: мама делала саван.

— Лия, помоги мне вытащить стол на улицу, — произнесла она.

За более чем полдня мама впервые заговорила с кем-то из нас, и я моментально подскочила, чтобы сделать то, о чем она просила. Пока мы выносили большой тяжелый стол на середину двора, Руфь-Майя лежала на постели, куда мама ее бережно уложила. Чтобы стол пролез через дверь, пришлось его перевернуть боком. Когда мы поставили стол, ножки утонули в пыли, так что здесь он не качался, как в комнате. Мама ушла в дом и вернулась, неся на руках тело, завернутое в саван. Осторожно положила Руфь-Майю на стол, долго укладывала руки и ноги под легкой тканью. Тень от мангового дерева протянулась через весь двор, и я поняла, что, наверное, уже полдень. Это меня удивило. Я осмотрела разные знакомые предметы: зеленый плод манго, лежавший в траве; свою руку; наш обеденный стол. Казалось, я вижу все впервые. Глядя на стол, я заставляла свой мозг осознать слова: «Это моя мертвая сестра». Но Руфь-Майя была завернута во столько слоев густой москитной сетки, что я почти не могла различить под ними очертания мертвого ребенка. Она напоминала скорее волнистое облако, которое вот-вот, сто́ит маме отпустить его, поднимется вверх сквозь кроны деревьев.

Нельсон сплетал пальмовые ветки для погребальной арки, чтобы, украсив ее цветами и листьями, установить над столом. Это походило на алтарь в церкви. Я подумала: наверное, мне следует помочь ему, но не знала как. Уже пришли несколько женщин из деревни. Первой появилась мама Мванза с дочерьми. За ней потянулись остальные. Войдя во двор, они вставали на колени и так приближались к столу. А ведь всем им уже доводилось терять детей, вдруг сообразила я. Наше теперешнее горе не больше, чем было у них тогда, оно не более реально, не более трагично. Никакой разницы. Женщины долго стояли на коленях вокруг стола, и я знала, что должна присоединиться к ним, но мне было необъяснимо страшно приблизиться к нему. Я находилась позади всех.

Неожиданно одна женщина вскрикнула так пронзительно, что у меня чуть не раскололся череп. Остальные сразу подхватили, и их высокие дрожащие голоса слились в одну общую погребальную песнь — билалу. Я чувствовала, как кровь бросилась во все узкие части моего тела: в запястья, горло, под коленки. Ада стояла рядом с побелевшим лицом и смотрела мне в лицо так, будто тонула. Мы слышали эту странную погребальную песнь и прежде, в те времена, когда из-за затяжных проливных дождей заболели и погибли много детей. Первый раз это позабавило нас, мы бросились к окнам посмотреть, что за красивые экзотические птицы издают столь странный клич. Теперь мы, конечно, уже не думали, что это птицы. С вибрирующих языков соседок будто слетали ножи, срезавшие плоть с наших костей и заставившие нас пасть ниц от жалости, любви и гнева. Мы все были срезаны одним ножом общей надежды, потому что, если есть что-то, чего каждый желает отчаяннее всего, так это чтобы младшие переживали старших.

В нашей семье последняя оказалась первой. Наверное, она осуществила то, к чему всегда стремилась. Я рухнула на колени, дрожа и всхлипывая, а потом зарыдала в голос. Обхватив себя руками за плечи, я вспоминала худенькие, острые лопатки Руфи-Майи под маленькой белой рубашечкой; муравьиного льва и «Мама, можно?», ее странную, искаженную тень, когда в последний раз качала ее на качелях, звук наших голосов, поднимающийся к небу сквозь ветви деревьев…

Когда завывания наконец прекратились, повисла тишина, ее нарушал лишь стрекот саранчи. Воздух был густым, набухшим сыростью и ощущался как мокрое шерстяное одеяло, которое ты никак не можешь с себя скинуть.

Мама начала выносить во двор мебель. Сначала стулья. Потом наши кровати и стол отца с выдвижной крышкой. Эти тяжелые вещи она вытаскивала сама, хотя я точно знала, что два месяца назад мама не могла их даже сдвинуть с места. Я продолжала смотреть без особого удивления, как она вынесла нашу одежду и книги. Затем кухонную утварь. Все это мама укладывала штабелями на стульях и столе. Женщины пристально наблюдали за ней, так же, как мы с сестрами, никто не шевелился. Вскоре мама остановилась и взглянула на нас. Она взяла хорошую сковородку, которую мы привезли из дому, и решительно вложила ее в руки маме Мванзе. Наши блузки и платья мама раздала ее детям. Они приняли их, как положено, обеими руками, поблагодарили и ушли. Мама Мванза поставила сковороду на голову, поскольку руки ей были нужны для хождения, и горестно повела свою семью с нашей похоронной церемонии. Другие женщины принялись трогать наши вещи. Робость сменилась оживленными разговорами, они начали рыться в сваленных в кучу вещах, беззастенчиво прикладывали нашу одежду к своим детям, внимательно разглядывали такие диковины, как щетка для волос и щипчики для ногтей, постукивали по эмалированным поверхностям кастрюль костяшками пальцев, проверяя их на прочность. Вскоре они разобрали все, что им было нужно, и ушли.