Сергей Самсонов - Высокая кровь

Спустя минут пятнадцать поднялись из-за стола, повалили на улицу.

— Выходит, ты уж все без нас решил, — сказал Леденеву Зарубин.

— Должно быть, так, — ответил Леденев. — Я, верно, из таких, без которых никакая драка не начнется. А брат что же твой? — перевел взгляд на Мирона. — Неужель на хозяйстве остался? Уж он-то любит воевать. А зараз что: «чужого ничего не надо — своего бы не уронить»?

— Да, он за свое. За старый уклад. — На лбу Мирона глубже вылегла идущая от переносицы косая борозда. Зверовато блеснули глаза — колыхнулось нутро. — С кадетами предпочел.

«Зачем спросил?» — пожалел Леденев и дал себе отчет, что давнее, животно-бессознательное любопытство толкнуло его спросить о Матвее. В дни повального бегства с фронтов, деления народа на красных и кадетов потерянная мысль его металась в дебрях сплетшихся, давивших друг друга человеческих правд — и порою как будто натыкалась на мысль Халзанова, искавшего того же, что и он. Вот и сейчас он, как бирюк — верный запах сородича или врага, как охотник — цепочки звериных следов, искал Халзанова в томительно пустынной снеговой степи, как будто лишь напав на дух того, мог понять, чего хочет и куда должен двигаться сам — от Халзанова или навстречу ему.

С темнотою в Гремучий вошли казаки. В лиловой сумеречи неба проступили силуэты всадников в остроконечных башлыках. Шли по четверо в ряд, безупречным походным порядком, столь знакомым ему, Леденеву, и странно-неестественным в доселе небывалой близости от собственного его дома. Словно и впрямь не люди объявились, а бесприютные, неупокоенные души, которым уготовано скитаться по вымерзшей пустыне ненасытно-голодными воплощениями смертной ненависти. Ведь то и вправду шли изгнанники, лишенные своих домов, имущества, чинов и даже будто бы имен, блистательных фамилий, а главное — смысла всей жизни, для которой их всех предназначили, для которой их дедов, отцов выводили веками, как кровных лошадей для скачек и войны.

Забравшая власть над Россией, порушившая все ее строение большевистская правда была для них настолько непереносима, что родная земля добела раскалилась у них под ногами, и уж нигде — среди народа своего — нельзя было остаться и прижиться, не только уснуть, но и вольно дышать.

Леденев вспомнил бегство из австрийского плена, Халзанова, Извекова, Яворского — как сильны они были своим меньшинством, одиночеством. Тем мужеством отчаяния, когда, как волк в загоне, чувствуешь, что предприятие твое почти наверняка погибло, и можешь полагаться только на себя. Тем ощущением себя уж мертвецами, которым ничего не страшно и не стыдно.

Все ехали, нахохлившись, согнувшись, замерзая и будто уж давно привыкнув, заложившись терпеть эту стужу и ветер, господствующий надо всей Россией, прорвавшись из неведомо каких безбожных пределов и не неся им никаких вестей, кроме опустошения.

— Эй, братец! — сипато окликнул Романа один, придержавший коня у калитки титовского база. — Хутор этот — Гремучий? Эй ты, оглох, что ли?!

— Не ты, а вы, — поправил Леденев.

— Вот как? И кто же это… вы… такой? — пригнулся офицер к нему.

— Прапорщик Леденев.

— Простите великодушно. Войсковой старшина Гнилорыбов. Какого же полка?

— Ингерманландского гусарского. В отставке.

— А не кажется ли вам, прапорщик, что нас никто не отставлял и долга нашего перед отечеством не может отменить?

— Ну так и революцию отставить не выходит.

— Дайте срок, прапорщик, дайте срок. Не укажете ли курень хуторского атамана? И вообще, к кому бы поприличнее определиться на ночлег?

— Так милости просим.

Спустя полчаса на двор Леденевых заехали с полдюжины казачьих офицеров и двое саней, просевших под тяжестью огнеприпасов. Движения отца опять стали судорожными, угодливо спешащими — тяжелый, осанистый, он вновь вступил в разлад с собой самим, со своим сильным телом, весь состоя из тысячи порывов услужить. В Леденеве опять шевельнулось презрение. На столе появились две полные самогонные четверти.

— Не узнаешь? — спросил Романа чернявый тонкокостный офицер с погонами подъесаула. — Привольное, конюшня, Чумаков. Дончак по кличке Ветер — меня чуть не зашиб.

— Признал. Борис Аркадьич, Аркадия Ивановича сын.

— А ты теперь, выходит, офицер. Ну, братец… Вот что значит — быть сызмальства при чистокровных лошадях. Они и человека… ну, словом, возвышают.

— Спасибо вам, что допустили до высоких кровей, — сказал Леденев, почуяв, как в нем подымается старая злоба. — Понимание дали об их благородстве, а то б всю жизнь быкам хвосты крутил.

— Да, да, облагораживают, если хочешь. Дают то понимание природной красоты, служения, верности, к которому нам всем еще тянуться и тянуться. Как там у Паскаля, господа? Зачем говорить: благородное, прекрасное, стремительное, преданное, бескорыстное — не проще ли сразу сказать слово «лошадь»? И устыдиться самого себя, венца природы… А это, стало быть, твое семейство?

— Именно так. Табун-то ваш цел? Не поугнали мужики? Да и казак любой позарится.

— Это ты верно, брат, отметил. Половину табуна еще в войну пришлось поставить под седло, а уж теперь… — посмеркся Ашурков лицом. — Мучительно обидно таких лошадей мужичью оставлять. Все равно что любимую женщину отдавать на бесчестье. Даст бог, заедем по дороге, заберем под себя. Управляющий пишет: удалось спрятать часть. Чумаков стережет — помнишь старого?

«Ну вот и спасибо, — подумал Леденев. — Знаю теперь, где коней взять».

— С нами не хочешь? — спросил его Ашурков.

— От жены отрываться больно, — и соврал, и не соврал Роман.

— А все мы теперь, погляди, от дома оторваны. Придут большевики — опоганят и землю, и коней, и жену, не дай бог. Отберут, дорогой мой, — у них это на знамени написано.

— Ваша правда. Да только сами видите, хозяйство какое. Никак обидно оставлять — большакам на разор. Пока все соберем да стронемся. Да и куда нам со всем скарбом подаваться, хотелось бы знать. Вот ежели б вы, господа, у нас фронтом встали, тогда, кубыть, совсем другое дело. Так нет же, отступаете.

— До поры, дорогой, до поры.

— Ну дай-то бог.

Подвыпив, полезли на печь, на полати, устроились спать на полу.

— Глаза у них страшные, — шептала в ухо Ася, приткнувшись головой к Романову виску.

За занавеской их кровати, в противной близости ворочались и бормотали двое офицеров.

— Страшные у тебя. Всю душу вынают с сердцем и потрохами. А у них обыкновенные. Вроде как у побитых собак.

— Вот то-то и оно. Из домов своих изгнаны, и нигде им приюта. — Она будто и впрямь могла угадывать леденевские мысли. — Как раньше жить не могут, а по-другому не хотят — вот и жизни не жалко ничьей, ни своей, ни подавно чужой. Неужто все у нас останутся?