Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Что?.. Чтобы я… коммуниста?.. — ответил Сергей, словно припоминая, что́ он должен ответить.

— Ах, коммуниста, — протянул Леденев, смотря на него как на падаль, которую напрасно тронул сапогом. — За революцию воюет вместе с нами? А что такое революция, зачем? Жегаленка спроси вон, и он тебе ответит: чтоб любить кого хочешь, а не ту, до которой допустят, как племенного жеребца до матки на заводе. А какая же это, брат, лучшая жизнь, ежли ты даже любушку за себя взять не можешь? Ты его заграждаешь, коммунист коммуниста, а он, как бог, будет решать, жить тебе с ней иль нет?

— И что же, убить? — Сергею хотелось оглохнуть, запаять себе череп свинцом, чтобы не слышать речь врага, не чуять его правоты — а главное, своей навстречу тяги.

— По мне, так за бабу свою — придави, — смотрел на него Леденев неотрывно, ни в чем не убеждая и никуда Сергея не выталкивая. — Уж верно, от лихого человека, от откровенного врага отбить не поколеблешься, а что ж от своего, пускай и коммуниста, если он как овцу ее хочет зарезать? По-твоему, если он именем революции действует, так уже и не гнусь, а напротив, наш красный угодник?.. Ну все, недосуг. В Багаевской договорим — живы будем, — отрезал он и судорожно выдохнул.

Апрель 1918-го, Багаевская — Гремучий

Взыскующий, казнящий женин взгляд выталкивает за порог: зачем явился, коль опять уходишь? Максимка же глядит с таким доверием, что страшно становится. «Папанька, а ты много красных зарубил?» В руках еще живо, горячо ощущение легкой тяжести сына.

Описав полный круг, Халзанов вернулся в Багаевскую. Бывало, много дольше, чем два месяца, ждала его Дарья — с чужедальней неметчины, из австрийского плена, но и тогда такой тоски в ней будто не было. Тогда была сверлящая тревога за его, халзановскую, жизнь, но давящего чувства потерянности на своем же базу — и в помине.

— Остервился народ. Всю жизню обок жили, кубыть насквозь друг дружку видели: иной-то и дрянь человек, прижимает соседа на каждой копейке, или вор, конокрад, или, допустим, взбеленится спьяну, а все ж человек, не волчицу сосал. А нынче кого ни возьми — как наизнанку вывернутый, того и гляди, шерсть клочками полезет. Да уж лучше бы так, натурально, и вылезла — сразу видно, что зверь без подмесу. А то ить человек по всему: облик, речь человечьи, и родителей чтит, и детишек ласкает своих, а как иногороднего увидит — хучь старика, хучь бабу, хучь мальчонку, у кого родня в красных, — так зараз же бешеный делается, тоже как и обратно они, мужики, — шептала Дарья, привалившись и смотря на Халзанова так, как будто и его уже не понимала: что ж там заложено, в Матвеевой середке, за бесконечно близкими чертами его ожесточенного лица. — Ты-то нешто не видишь за своими стратегиями? Ну так я расскажу. Как набежали перед вами Степка Свечников и Прошка Мартемьянов, так и заехали на баз к Давыдковым. Аркан на переруб — старуху в петлю. Вольно ж мне было в эту пору мимо проходить. Так к обедне народ потянулся — за вас, своих заступников, молиться. Заступились! От старух защитили, от Игнатовой бабы! Детишек… — уже безголосо зашипела она и передернулась, как кошка, срыгивающая рыбью голову. — Это что ж за война? Лушка-то у Степана в ногах волочилась чисто как повитель. Тот мальчонку схватил да как хряснет его черепком о соху. Как саму меня вдарил — сердце остановилось вовзят, будто жерновый камень исделалось, не могу его боле нести: шаг ступлю — так и лопну. А потом как прозрела: а Мироновы-то? Наш-то вовсе у красных начальник! И побегла я к Стешке упредить. А примчалась — мычу да руками машу чисто дурочка. Мы-то сами, Халзановы, — кто? Красные? Белые? — засмеялась со злобным напором. — Казаки вот вернулись, так за красных считаемся, потому как Мирон, а Давыдков придет — станем белые через тебя. И куда нам деваться? Разве ты нас с собой в переметных сумах увезешь? А сейчас подарил бабьей радостью — вдруг понесу? Что тогда? Плод травить? Ну а как? Поди, и молоко от страха пропадет. Подумывал об этом или нет? Да уж где там тебе? Напаскудил как кобель — и «сотня, шагом марш».

— Погнали мы красных — больше уж не заявятся, — сказал Матвей, и веря, и не веря собственным словам.

— Ой ли?! А пришли-то к нам кто — вы, не вы? Доблукались в степи. Уходили людьми, а вернулись волками. Я ить нынче на Прохора, тоже как и на Степку, глядеть не могу, а не то что гутарить. Мне, знаешь, душегубы не сродни. А уж какой в парнях был ласковый да песни как играл — голос чисто серебряный. Не придут, говоришь, больше красные? Да как же это так? А за грехи? Поди, уж зубами до нашего горла потянутся — за детишков своих. Тошно жить. Всех боишься. Своих же соседей. Через эти-то казни и вовсе ума бы лишиться, жалеть, что не слепыми родились. Скотине позавидуешь: пускай и мы бы жили ничего не понимаючи. Не приведи господь ишо раз увидать такую красоту. Так ить нет же, иные навыворот спятили, те же самые бабы, ребята: не от казни бегут без оглядки, а совсем даже наоборот, как на зрелищу ходят. Сами стали казнить: раз увидели — и приохотились.

Халзанов уж видел: дружины станичных казачек, возглавляемые стариками, и смешные, и страшные, сами расправляются с иногородними, громят их хаты и базы, отнимают скотину, имущество, гонят их из Багаевской в голую степь, побивая мотыгами, кольями, с остервенением ширяя зубьями тройчаток, плюя в неузнаваемо распухшие сине-черные лица, заставляя ползти на карачках, не давая подняться, пригибая к земле. Бегущие заследом казачата осыпают гонимых камнями и комьями земли: «Нате вам! Жрите! Накось спробуй казачьей землицы, мужик!»

Однажды он напуском, угрожая стоптать, разогнал вот такую процессию, да разве всех и каждого удержишь? И спрашивал себя с недоумением: а не того ли он и сам хотел? Согнать Давыдковых, Клычковых, Дорофеевых с казачьей земли, руки им перебить, вырвать всем языки, чтобы и заикнуться не смели о ее переделе?

Казачьи сотни уходили из Багаевской парадом. На глазах у станичного схода, стариковской и бабьей толпы, хорунжий Васька Туголуков, гарцуя на гнедом красавце-дончаке, потрясая арканом и кипенно щерясь, гремел:

— Господа казаки! Братья и сестры! Я клянусь своей честью и именем прадедов, что этой вот веревкой захлестну Иуду казацкого рода Мирошку Халзанова и приволоку на этот майдан к вам на суд!

Хотели, чтобы и Матвей поклялся в том же, но тут уж разом онемели старики, как посмотрел на них обламывающим взглядом:

— Я сам над собой не насильник. Что брат мой родной принял красную веру, так это у меня на сердце кровью запеклось. Так что же, хотите, чтоб я себе душу расчесывал, кубыть горячий уголь к ранке прислонял? Я за нашу и вашу казацкую волю третий месяц с коня не слезаю, кровь таких же, как сам, казаков лью, а не немецкий квас, как раньше, на германской. А вы тут возле печек стервеете от злобы. Сперва беритесь за оружие — тады и голос подымайте. И никакие их превосходительства мне в этом деле не указ. Да попомните крепко: кто на Мироново семейство даже глянет косо, а не то что… с самими то же самое проделаю, чего над ними учините, не дай бог. Родня они мне, а за Мирона не ответчики. Отец-то мой кто? Вы, может, и его за красного считаете? А меня за кого?