Сергей Самсонов - Высокая кровь

Взгляд Сергея запнулся об убитую лошадь, уже обындевелую, как туша в леднике. По шляху стали попадаться следы панического отступления красноармейских стрелковых частей: опрокинутые или попросту брошенные патронные двуколки, брички, сани, передки орудийных запряжек с хвостами перерубленных постромок и косо торчащими дышлами, трехдюймовая пушка об одном колесе и опять лошадиные трупы в уродливых позах, с откляченными крупами и свернутыми шеями, с подломленными против сгиба и окоченевшими в последнем судорожном напряжении ногами. А вот уже и люди — казалось, что их убили не белые, а грянувший в степи чудовищный мороз, та мертвая стынь, в которой замерзают на лету и падают на землю птицы, какая-то надмировая бесчувственная сила, которая не разделяет воюющих людей на красных и белых и вообще уравнивает человека с деревом и камнем.

Лишь при взгляде в упор — и лишь в глазах Северина — то были именно красноармейцы, настигнутые и покошенные белой конницей. За ними гонялись, топтали конями и сзади рубили — от левого плеча через грудную клетку или по черепам; встречавшие же смерть лицом к лицу и с поднятой над головой для защиты винтовкой упали с разрезанными искусным низовым ударом животами, схватившись за прорехи, из которых полезли потроха, и долго еще, видно, корчились и ползали по снегу, разматывая и таща за собой перевитые веревки кишок.

Обмякли в отвратительном успокоении тяжелые, мослаковатые руки с воронено-железными пальцами, а лица многих были удивительно чисты и строги в своей отрешенности. Распахнутые и пристывшие глаза молодых голощеких парней смотрели на небо, казалось, в несказанном, неведомом живым восторге просветления, как будто обретя то бесконечное и ослепительное счастье, за которым они и пошли от родных куреней.

Так что же, они умерли счастливыми? — спросил Сергей себя и тотчас же ответил: ну а как же? а за что же еще отдавать свою жизнь, не жалея?.. но почему-то не поверил сам себе. Ему вдруг стало жутко и противно, как только представил себя лежащим вот так, с такими же восторженными и отрешенными ото всего глазами. Нет, солнечный смысл борьбы не потускнел в его глазах, но ему вдруг отчаянно не захотелось, чтобы белый казак, проезжая, посмотрел на него, как на падаль да и попросту как на предмет, и чтоб с него, Сергея, не стащили сапоги и не раздели до исподнего лишь потому, что надо спешно продолжать преследование.

Он хотел воевать, как и прежде, но он хотел и жить, не желая ослепнуть, оглохнуть, исчезнуть из мира — тем более из будущего, который только предстоит построить, тем более из этого, несказанно прекрасного самого по себе, из мира, в котором сияет вот этот багряный закат и мириадами крупиц искрится снег, где рысью идут и похрапывают живые, горячие кони, где небо, мороз, пробуждение солнечным утром и Зоя, которая тоже не может и не должна исчезнуть никогда.

Достигли маленького хутора, который и на карте вроде не был обозначен, в десятка два беленых куреней, обнесенных оградами из придонского камня. По единственной улочке, по ископыченной толоке только что пронесся бой. Тянулись стежкой трупы — теперь уже в темных черкесках с мельхиоровыми газырями: Партизанская выбила терцев из хутора и, рекой обтекая жилой островок, устремилась на запад, на Янченков.

Давая отдохнуть заметно припотевшим и тяжело дышавшим лошадям, бригада сделала коротенькую остановку. Леденевские воины спешивались, кормили коней из шинельной полы последними остатками овса и разговаривали с ними, как с людьми, винясь за длинный, трудный переход и упрашивая потерпеть.

Сергей подъехал к Зое, отозвал, и, посмотрев ему в глаза все тем же строгим взглядом, она поднялась из саней и пошла вслед за ним к одному из сараев.

— Снимите полушубок, товарищ комиссар, — потребовала в спину. — Мне надо поглядеть на вашу рану.

— Потом, потом… Послушай.

— Нет, сейчас, — вцепилась она в отвороты его полушубка, пытаясь усадить на кладку из пудовых кизячных кирпичей.

— Послушай же! — Сергей поймал и стиснул ее руки. — Ты все мне должна рассказать. Про себя, про родителей — кто они. И как ты к нам сюда попала. Если мне не расскажешь, то будут спрашивать другие, из чека! Ты меня понимаешь?

По лицу у нее прошла судорога, и она оттолкнула его с ненавидящей силой, впилась с брезгливым отвращением и прошипела:

— А ты, значит, добренький, да?

— Да ты ж для меня!.. — Сдавил ее пальцы до слабого хруста, почуяв, как вся она сжалась в отчаянном и обреченном усилии замкнуться, отгородиться от него, Сергея, не впустить в свою жизнь эту злую, непонятную силу, которая, как холод, лезет ей под кожу, внося все больше изменений в ее существо, добираясь до самой сокровенной глуби, — и почему-то вспыхнули в сознании Сергея леденевские бредовые слова: «Тут все потроха из себя надо вымотать, жену туда же выбросить, детей, чтоб взяли тебя в будущую жизнь». — Мне все равно, кто твой отец, хоть трижды генерал. У Мерфельда вон тоже отчим — ну и что?.. Но мне надо знать. Есть люди, которым у нас дали власть, и они ею пользуются для себя, они не поглядят, что ты тут помогаешь, а укажут, что скрыла!

Она молчала, глядя внутрь себя, как будто вслушиваясь в собственное сердце и гадая, сможет ли и дальше быть одна, не доверяясь никому из тысяч кочевых, ожесточившихся людей, и вдруг подняла на него заведомо как будто презирающий и ничего не ждущий взгляд:

— Ну, слушай, а потом не жалуйся. Все, что я раньше говорила, — это, в общем, правда. Вот только одно… Ты о «Елпидифорах» слыхал? А про Игумновскую мельницу? Пароходы, зерно, уголь в шахтах — и наследница всего этого я. Ну, должна была стать. Я не просила и не выбирала, от кого мне рождаться. Нас вообще не спрашивают, хотим ли мы прийти на этот свет. Хотя, как понимаешь, я не жаловалась. Все брала. Все, что нажито дедом, отцом… зачем мне одной столько? Пол-России кормили, — произнесла с юродской важностью. — В конце концов, все это наше невозможное богатство и не могло бы перейти ко мне и ни к кому, ведь это же просто смешно, что человек, который сеет, смалывает хлеб, каждый день слышит запах поджаренной булки, не может досыта наесться этим самым хлебом. А мы, кому весь этот хлеб принадлежит, лет до двенадцати уверены, что булки и пирожные берутся прямо с полок, вообще из воздуха, и даже их есть не хотим — ни с тертым миндалем, ни с медом. Ну вот весь мир и засмеялся, и все мы попадали от этого хохота. А дальше — ты, верно, уж знаешь, — мать от отца сбежала с офицером и меня захватила с собой.

— А зачем же пошла к Леденеву?

— А чтобы искупить вину перед трудящимся народом, — ответила зло, издевательски. — Со страху ушла. Пришли за мной те самые, облеченные властью, и я, уж прости, испугалась. Ведь те же самые вопросы: кто отец? Они ведь многих забирали. Купцов, управляющих, судейских, врачей, адвокатов. Офицеров, конечно. Ну, тех, которые ни за кого воевать не пошли — погоны спороли и поддевки надели. Один такой жил с нами по соседству, Туманов, поручик, дрова для нас с мамой колол, говорил, что не хочет бить штыком в чье-то пузо, тем более русское, сторговал у кого-то кобылу и пошел лихачом. Выезжал до пяти тысяч в месяц — удивительно просто: ведь голод, от чахотки мрут люди, от тифа, а седоков не убавлялось, даже наоборот — спекулянты, мешочники… — Зоя будто уже начала заговариваться. — Вот за ним и пришли — он зачем-то бежать, на втором этаже раму выломал, и его застрелили. Для нас он был Туманов, а по рождению Григорьев. В общем, тоже скрывал — совершенно как мы. Потом забрали Чудакова, архитектора, тот, правда, вернулся и даже получил у вас работу и паек, да только иных не доищешься. Рассказывали страшное. Что будто там, в чека, всех вместе раздевают, и женщин, и мужчин, — ну вот я и подумала: неужто мне придется раздеваться на глазах у всех? — Она так засмеялась, как будто заскрипели под ногами деревянные ступеньки. — Пошла за Леденевым. Все говорят, что страшный, но он сам себе страшный, он в Саратове бредил при мне, говорил, что устал возить смерть в тороках. Все каких-то матросов жалел, которых под Сарептой порубил.