Сергей Самсонов - Высокая кровь

На леденевские четыре сотни партизан — три шестисотенных полка. Тут хоть кем прослыви, а все едино выдавят за Маныч, словно сыворотку из порточного молока… И вот он ехал шагом вдоль железной дороги — минуя курени под жестью, похожие на каменные крепостицы купеческие двухэтажные дома, галантерейные лавчушки, общественные бани, магазины. Потом по Атаманской улице, оставив за спиной краснокирпичные казармы военно-ремесленной школы. К огромному домине низложенного окружного атамана Феоктиста Дементьева, где ныне угнездился Сальский штаб красногвардейской обороны во главе с комиссаром Зарубиным.

Подъехав, спешился, поднялся на крыльцо. В большой многооконной зале — тяжелая прокуренная полутемь, толкутся и рассаживаются командиры. В полянке электрического света — кумачный стол президиума. Остролицый Зарубин в суконной гимнастерке без ремней, поднявшись, одним только взглядом стянул к себе всех, заставляя замолкнуть и окаменеть в напряженном внимании каждому слову.

Леденев вдруг почуял, что не знает Зарубина, человека, с которым бежал из австрийского плена и делился одеждой и хлебом, — увидел его в каком-то другом, неведомо откуда павшем свете, как некоего машиниста, не покладающего рук все время становления Советской власти, непроницаемого мастера, ткача, который голыми руками вытягивает жилы изо всех людей, собравшихся здесь, сплетает их, накручивает на стальные веретёна, не властный над собой, сам по себе и для себя не существующий.

— Товарищи командиры, — хрипло начал Зарубин. — Обстановка становится крайне тяжелой для нас. Германские войска разбили наших братьев — донецких шахтеров. Под угрозой оккупации Ростов и Таганрог. Пользуясь этим, контрреволюция все выше подымает голову. Большинство казаков тут, в Задонье, настроены к нам откровенно враждебно. По сути, никакой Советской власти на Дону уже не существует. Последний оплот ее — мы. С севера, из-за Дона, наступают полки атамана Попова, на востоке казачьим восстаньем охвачены Куберле и Орловская, на западе объединяются белогвардейские дружины манычских станиц. Так называемая Добровольческая армия повернула с Кубани и движется к нам в гости с юго-запада. По сути, мы уже закупорены межу Салом и Манычем. Отрежут от Царицына — придется умирать. В связи с этим Донревком постановил — покончить с нашей партизанщиной. Нет больше платовцев, мартыновцев и прочих — есть бойцы трудовой Красной армии. Нет больше ваших хуторов и ваших домов, — сказал он, словно выжигая в мозгу у каждого тавро, — есть лишь Советская Россия. Если каждый станет думать о своей судьбе, то всем будет смерть.

— Дозвольте слово! — выкрикнул из зала Ситников, мослаковатый, жилистый мужик с худым безрадостным лицом, подернутым землей, которую пахал всю жизнь. — Только уж направдок, чтобы мы понимали. Вот вы, товарищ комиссар, гутарите: нету больше домов у нас, так? Нажмет казарва — тогда оно и вправду делать нечего, придется отступать от родных своих мест. Добро свое кинуть — опять же пожалуйста, хучь и жалко, признаться, всю убогую нашу имуществу казакам оставлять. Был единственный бык у кого — принесем его, стало быть, в жертву: что же, через него самому пропадать? А с семействами нашими как? Баб своих да детишков — куда? Под казацкие плети, а то и похуже? Ить ишо по зиме офицеры шли злые, чисто волки в облаве: и рубили, и вешали, и надругивались, как хотели, над трудящимся классом, — а теперь и подавно казак озверел, потому как уж силу над нами почуял. А ну как зачнут счета подводить, на домашних-то наших квитаться? Мы-то им насолили — тоже ихнего брата, кто пущал пропаганды, расстреливали.

Партизанский народ загудел:

— Верна! Верна! На кого же покинем? Как же в бой-то идтить, ежли дома родные кровя убивают?

— Это вам не быки.

Под рукой Леденева пугающе властно задышал еще не округлившийся Асин живот, наполненный каким-то стойким охранительным теплом, таинственной работой внутреннего роста, и Леденев почуял ее всю, подзащитно прижавшуюся тонким телом к нему, как будто передоверяя Леденеву свою ношу: сбереги нас — и ощущая невозможность передать, безысходно-покорно отпуская его: ну, иди, все равно ведь уйдешь, мы уж как-нибудь сами, сама…

— Тут уж вы как хотите, а должны мы их в отступ забрать, коль собьют нас. Хучь до Царицына придется пятиться, все одно за собою потянем, и как потроха себе, значит, не выпустишь без того, чтобы жизни вовзят не решиться, так и их нам не бросить, что значит родные.

— А кто за Манычем живет, сейчас же всех вести к Казенному мосту, покудова не поздно. Леденеву вон, а? Аккуратно гутарю, товарищи?

— Я понял вас, Ситников, — отрезал Зарубин. — По своим хуторам, сколь возможно, упредите родных: пусть берут только самое необходимое. Собирайте семейства в обозы, уводите их к Великокняжеской. Но если ту или другую слободу займет противник, мы ничего не сможем сделать. Не имеем мы права рвать фронт. Иначе на наших плечах дойдут не только до Казенного моста, но и до этого стола.

Спустя минут тридцать штабного совещания, где было решено удерживать левобережье Маныча от Мокрой Кугульчи до Егорлыка, все поднялись и потянулись к выходу.

Над жестяными крышами особняков — невыносимо голубой разлив небес. Заливисто чулюкали неугомонные в своем простецком счастье воробьи. Зарубин посмотрел на Леденева таким взглядом, каким глядят нищие на просящих у них подаяние:

— Семья твоя где?

— В Гремучем — где ж ей быть?

— Жену почему не забрал? Казаки не давали?

— Свои, — ответил Леденев, почувствовав, что не командует мускулами на левой щеке. — У всех семьи по хуторам — теперь, считай, уже под белыми. Свою бабу забрал — давай и наших выручай, тоже будем держать при себе. В подолах бы запутались, пеленками себя связали по рукам.

— Не знал я тебя. — Зарубин смотрел на него, как будто открывая в Леденеве что-то родственное, и радости ему в том не было.

— Что ж, будем знакомы, — оскалил стиснутые зубы Леденев.

— Я рад, что ты все понимаешь. Пожелаю тебе — сам знаешь чего…

К ночи, шибко запарив коней, Леденев прискакал в Целину. Отряд стоял лагерем на двух сторожевых курганах, зажегши для отвода глаз костры вокруг кирпичного вокзала и пакгаузов. По ложбинкам, в бурьянах, лежали пикеты, смотрели в зияющую темнотой апрельскую ночь, наполненную шорохом и треском отживших свое сухостойных будыльев, загадочным шуршанием, пыхтением, будто звуками чьих-то шагов. В траве шевелились, сопели ежи. Ночь увеличивала звуки, заостряла слух, рождала тревожное чувство обклада.

Роман поднялся на курган и прилег на земле, глядел в сине-черную пустошь, засеянную в глубину мерцающей половой Млечного Пути. Падучие звезды полосовали вороное небо, возвращаясь во прах от своих светоносных начал, но меньше их не становилось, словно на месте погибавших тотчас загорались новые. Происходившее в Гремучем с Асей, внутри нее, под сердцем, в животе было такой же неисповедимой тайной для Романа, как и порядок угасания и зарождения всех этих звезд в ночи. Их было так много, что он не находил меж ними ни клочка безжизненной, неосиянной черноты, и свет их, хоть и трепетный, неверный, был неистощим. Никто не знал, одна лишь Ася ведала, каким он будет, как станет похож на него, Леденева, их сын. Да, сын и похож, поскольку она, казалось Роману, взяла обязательство подарить ему именно сына и, подчинившись силе леденевской крови, повторить все мужнины черты, ничего будто и не добавив, не навязывая от себя, как земля, приняв семя, вслепую отдает ростку свои живительные соки: ковыль так ковыль, тюльпан так тюльпан, сиреневый бессмертник так бессмертник.