Сергей Самсонов - Высокая кровь

Затиснутый соседями, Яворский благодарно терпел их живую, вонючую тяжесть в обмен на сугрев. «Вот это я и буду вспоминать, если, конечно, доживу до богадельни, — подумал он, нашаривая портсигар. — Вот этот ночлег и тепло перед тем, как опять подыматься в седло и идти убивать. Да еще тот костер, вокруг которого, наверное, и волки, замерли, на время связанные шатким перемирием перед таким необычайным светочем, которому как будто и неоткуда взяться. Да-да, в Карпатах, с Леденевым и Халзановым, с Зарубиным, которого мы все-таки убили. Такая же бесстыдная, звериная потребность человека прижаться к человеку. Почему же нам всем, уставшим от взаимного убийства, издрогшим, обмороженным, не прижаться друг к другу, чтобы не околеть? Наконец отогреться… Ага, возжаждут все любви — и взрослые, и дети… веселые звери вмешаются в игры, и девушки в пляске прильнут к ягуарам. Нет, тут уж надобен какой-то небывалый, чудовищный мороз. Полюс холода. Окончательная чернота. Наверное, должны прийти чужие — как самая мертвая стынь, такие уж совсем нечеловеки, с таким непризнаванием всех русских, всех детей людьми, чтобы поняли все: друг друга убивать уже нельзя — нас всех идут убить чужие».

— Какие чужие? О чем ты? — толкнул его Извеков.

— Не знаю. Видимо, германцы — исконные враги России. Чудовища из преисподней, железные машины, марсиане, — ответил он, поняв, что бессознательно бормочет вслух. — Но ясно, что это должны быть не люди.

— Ты, брат, не заболел? Похоже, бредишь?

— Это давно мое единственное состояние.

Отогревшись, офицеры завязали разговор.

— Слыхали, господа, под дедушкой Антоном конь споткнулся на смотру? Свалился у всех на глазах. С палкой ходит наш главнокомандующий.

— Постыдились бы, сотник.

— Недобрый знак, хочу сказать.

— Да вы еще и суеверны, как баба.

— Как считаете, господа, провели мы Леденева? Увлечется преследованием? — спросил молодой подхорунжий с щеголеватыми усишками на женственном лице и влажными газельими глазами, Аркаширин.

— У этого мужика очень чуткий нос, — ответил есаул Бурмистров. — Оперативный кругозор, стервец, имеет — нельзя не похвалить.

— Вот кого бы достать, — мечтательно протянул Аркаширин. — Что же вы, господа партизаны? Ходили к черту в гости, да так с ним и не свиделись?

Взгляды всех обратились на Яворского с Извековым.

— Вас там не было, подхорунжий, — сквозь зубы процедил Извеков, глядя перед собой. — Да будет вам известно, убить его, как выяснилось, вовсе невозможно.

— Это что же, он заговоренный? — засмеялся Аркаширин. — Не врут казаки?

— Да представьте себе: одного с седла снимешь — вырастает другой. Тело рушится и умирает, а дух вселяется в другого человека — и вот вам новый Леденев. Такой же и еще страшней. Слыхали сказку про бессмертного дракона, которого никто не мог убить?

— Да, много Леденевых у красных, — согласился Бурмистров. — Талантлив наш народ. Так что нечего сетовать на одного. Заметил сей красный Стюарт наш маневр или нет, а легче нам от этого, пожалуй, и не будет. Морозец-то, а? Не дай бог заночуем в открытой степи — так поутру уж многих не добудимся.

Заговорили о стратегии, о предстоящей завтра операции, о паническом страхе целых красных стрелковых полков перед шашкой и об их же безумном, человечески необъяснимом упорстве.

Все тесней прижимались друг к другу, проваливались в сладостное забытье, ворочались, толкались, ругались грязными словами, как под хлороформом.

— Что же ты, брат, раздумал дезертировать? — сказал Извеков в ухо Виктору, по-прежнему выстукивая зубами от озноба.

— Дезертировать нынче, мой милый, не столько бесчестно, сколько попросту глупо — замерзнешь.

— А смысл?

— Стоит ли жизнь того, чтоб прожить ее до конца? — усмехнулся Яворский. — Сужу, конечно, по себе, но человек, я полагаю, так устроен, что даже если не желает жить, то все равно не хочет умирать. Да и потом: если мы до сих пор еще живы, то можно в самомнении своем предположить, что Бог нас для чего-то бережет.

— Для чего же, скажи на милость.

— Ну ты же знаешь, для чего я остался у красных в тылу. Да только наш Ангел неведомый использовал нас как мужеский предохранитель «Секунда» по два рубля с полтиною за дюжину. Верней, как искусственный орган, футляр для надевания на собственный.

— А я не жалею. Мы убили холерных бацилл. Так сказать, большевистскую матку, к сожалению, не самую главную, — отрезал Извеков, дрожа под тулупом.

— Ну да, мир стал лучше на несколько человек.

— Хватит, Витя. Око за око, зуб за зуб — иного я уже не знаю, да и нет ничего. Или девочка, ангельчик, слезинка ребенка, которую ты должен утереть? Только в ней и остался Господь? Да только чем же она лучше прочих девочек? Где четыре великие княжны? Что с ними сделали, за что? А почему же ей спасение? За что такое счастье должно ее папаше выпасть: целехонькой и невредимой дочушку получить? Ведь этот хлебный Ротшильд до всей этой петрушки, должно быть, в прогрессистах состоял, равно как и все миллионщики наши. Хотели царя поудобнее, да и не царя, а сами Россией владеть, едва только в рукав сморкаться отучились. Как пить дать, конституции хотел, у мужиков хлеб забирал и все спускал на то, чтобы растлить тех самых мужиков. Пока народ в окопах гнил, на каждом пуде хлеба наживался, одной рукой кредиты брал у подлого монарха, а другой газетенки печатал на эти самые кредиты. Лубок для народа, где Гришка Распутин царицу… тьфу, мразь! «Глупость-измена», «глупость-измена» — ну вот и получай за собственную глупость и измену. Ведь сами себе брюхо резали на манер самурая, надеясь в это брюхо побольше запихать, безумству храбрых пели песни, всем этим нашим горьким, андреевым, скитальцам подпевая. Вот то и получили: если царские дети не святы, то и ваших сожрут бесноватые свиньи, которых вы в народе воспитали… Как думаешь, жива? — спросил вдруг, оборвав себя.

— Возможно, этот Ангел и впрямь ее зачем-то держит при себе. При штабе, при важном больном. Может быть, при самом Леденеве. Товарищ наш и вправду ведь в известном смысле болен. Расщепление личности — шутка ли.

— Нет, почему он меня все-таки не удостоил разговором? — в который раз уж повторил Извеков. — Мне кажется, ему бы было не худо объясниться. Не мне, так себе самому объяснить. Ведь как-то же он себя мыслит, намерен дальше как-то жить. Неужто в самом деле поддался сатане? Решил стать красным идолом, во власти, в почестях, в довольстве? На братской, казачьей крови? Не помня родства, даже имени собственного — так можно жить, скажи.

— Так ведь Ленин и Троцкий — такие же клички, и ничего, живут себе, огромный тигель строят, чтоб выплавить в нем нового Адама. Тут в переплавку все должно пойти: и фамилия рода, и старое братство, и даже любовь. Отрекаться от старого мира — так полностью, со всеми потрохами.