Сергей Самсонов - Высокая кровь

Матвею ожгло затылок и шею — в том месте, куда под Соленым пришелся удар Леденева.

— Вояка, каких поискать. С зимы ишо в красных.

— Не просто в красных, а вожак, магнит для обозленной иногородней бедноты. Два месяца назад никто о нем слыхом не слыхивал, а нынче у него почти четыре сотни сабель с двумя пулеметами. За ним идут, к нему стекаются, дерутся под его началом со звериным рвением. Смертельный страх, животный ужас обуял казаков. Народ-то наш, чего греха таить, суеверен до дурости. Любое не вполне обыкновенное явление спешит объявить божьим чудом или действием дьявольских сил. Нашелся один дуралей — возьми да и брякни про всадника смерти, а там и попы подхватили: «Антихрист! Конь рыжий!» Наставили паству, жеребцы длинногривые. Так вот, с легендой этой надобно кончать. А лучше обратить себе на пользу.

Халзанов выжидающе молчал.

— Ну вот и скажите, что он за человек, — повторно попросил Кадыкин. — Пока имеем только силуэт. Ужасного всадника на красном коне, и дан бысть ему меч великий. Как вы полагаете: случайно он с большевиками или, так скажем, по глубокому, естественному убеждению, по характеру всей прежней жизни?

— На аркане никто не тянул, — ответил Матвей. — Обиду он имеет на нас, казаков, и вообще на имущих. Кровью в нем запеклась, с малолетства.

— Да на что же ему обижаться, помилуйте. Насколько мне известно, родитель у него зажиточный мужик, имеет ветряную мельницу, быков, до ста десятин каждый год арендует — тут иным казакам позавидовать впору.

«Тогда тем более по убеждению», — подумал Матвей, с сердечной тоской вспомнив брата.

— Папаша его не всегда таким был. Довольно лет на казаков работал. А он, Леденев, по нутру, по замесу казак, для воинского дела предназначенный, как, скажем, кровный жеребец для скачки, а по рождению мужик. На равных он с нами хотел пребывать, да и не на равных, а как он стоит, свое брать по силе: коня, справу, девку… — Халзанов осекся, почувствовав, что выдает уже заветное, то, что касается только его и Леденева, но все равно не мог остановиться, заговорив уж не с полковником, а будто бы с самим собой. — А ему: ты, мол, хам, и думать не моги. Иди себе, как бык по борозде, на какую от Бога поставлен, и глаз не смей на наше подымать — ни на коней казачьих, ни на девок. Всюду место указывали — и в поле, и на игрищах, и на воинской службе, должно быть. С навозом мешали. Так какую же веру ему принимать, как не красную?

— Так-так. — В глазах Кадыкина, казалось, вызрела какая-то догадка. — Самолюбив, честолюбив. Имеем основания предположить, что к красным он пошел не потому, что солидарен с нищим сбродом и бездарным хамом, а, как вы изволили выразиться, за себя самого — за именем, за славой, за чинами. А как вы думаете: что ответит Леденев, предложи мы ему, скажем, чин есаула, не говоря уж обо всех казачьих привилегиях?

— Зачем ему делаться донским есаулом, — усмехнулся Яворский, — когда у красных можно стать и генералом? Посмотрите на всех этих Сиверсов, Саблиных, Овсеенок, Крыленок. А Голубову, войсковому старшине, чего не хватало? Нет, тут совсем другой размах. Власть, высшая власть. У Ленина и многих, пошедших в революцию, замашки античных богов, титанов, пантократоров. Создателей нового мира из праха и крови, из тьмы, из ничего.

— Ну, это, Виктор Станиславыч, обобщение, — отмахнулся Кадыкин. — А я занимаюсь одним человеком, с понятными, вполне земными устремлениями, о чем Матвей Нестратович и говорит. Или что же, вы полагаете, что полуграмотному мужику доступен и внятен подобный замах — на создание нового мира?

— Так в том-то и сила большевистской идеи. В дерзанье не на есаульские погоны и не на ветряную мельницу, а на соперничество с Богом, на то, чтоб по себе такой уж след оставить, как и космический булыжник на земле.

— Дерзанье вши бунтующей, — покривился Кадыкин.

— Так ведь вше не втолкуешь, что она всего-навсего вошь. А что касается Леденева — не знаю потолка его способностей, но замах у него много выше есаульских погон, уж поверьте.

— Попытка не пытка. Найдутся и другие способы подействовать на вашего титана.

— Это какие же, позвольте полюбопытствовать? — наострил глаза Яворский.

— А это как получится, Виктор Станиславович. Для начала попытаться соблазнить — не все ж ему, антихристу, смущать казачьи души.

— Гиблое это дело по нынешним временам — идти к противнику парламентерами. Договаривать в петле приходится.

— Ну, значит, мы не ограничимся переговорами, а вернее подметными письмами.

— Так на что же вы нам предлагаете согласиться? После узнаем? Наше дело телячье — поел да в закут? — Яворский будто перевел на русский немую Матвееву мысль. — Видите ли, Петр Порфирьевич, у нас с Халзановым есть принципы, весьма немудреные, и я нынче уже не уверен, что твердые, но, знаете ли, иногда что-то такое начинает ершиться внутри — восстает.

— Ну хорошо. Не получится купить… — сказал Кадыкин напрямки и тотчас же отмел договоренное Матвеем про себя наивное «убить», — тогда попробуем поссорить, разуверить антихриста в большевиках.

— Каким же образом, не представляю, — выспрашивал один Яворский, а Матвей онемел — в какой-то жарко-ядовитой духоте, в невылазной трясине, что навалилась на него по-женски мягко, уступая его мертвой тяжести и беспомощной силе, засасывая, подымаясь, подкатывая к самому лицу.

— Сразу видно, Виктор Станиславович, что вы не знакомы ни с политическим, ни с уголовным сыском.

— Избавил Бог, — сцедил Яворский.

— Эти большевики, глиномесы, творящие из праха нового Адама, чертовски любят все железное — железную волю, железных людей. Фанатики, Муции Сцеволы, переносят огонь. Такими они себе представляются. А я вот за двадцать лет службы таких не встречал. Упорных, непреклонных, не исправимых даже каторгой — это сколько угодно, но чтобы человек был весь железный… Э, нет, непременно отыщется что-нибудь мяконькое. Вроде и зацепить его не за что — ни тебе самолюбия, ни порока какого, ни блудного помысла. Чист, как святой перед последней исповедью. Да вот только один не живет человек. Обязательно надо любить. Не отца, так жену, не детей, так товарищей по революции — их презрение страшно. К кому-нибудь да надо прилепиться, чтоб стали два одною плотью либо тысячи — единым организмом.

— В таком случае увольте, — отрезал Яворский. — Предпочитаю получать железом по башке, а не лакомиться мяконьким.

— Ну начинается. — Кадыкин будто и не ждал другого. — А не напомните ли, кто сказал: «Мы должны принести свою честь в жертву России»?

— С этой девственностью я расстался еще под Ростовом. Теперь же стараюсь воздерживаться хотя бы от каннибализма.

— Так что же, я вам предлагаю младенцев терзать? — поморщился Кадыкин на эдакую глупость. — А вот если бы в ваших родных местах, — блудливо-приглашающе скосился на Матвея, — объявилась еще одна красная банда и разорила леденевское подворье, обгадила, избила, оскорбила… установила, одним словом, справедливость, за которую он и воюет, — как тогда бы запел? Увидев отца своего, сидящего на собственном базу, аки Иов на гноище?