Сергей Самсонов - Высокая кровь

За время службы и войны он вдосталь навидался злобных, бездарных, трусоватых их высокоблагородий, употреблявших зубобой почище вахмистров, но те как будто бы и не были настоящими офицерами, поскольку гордились погонами и упивались своей властью, как школенный лакей своей ливреей перед нищими, выдавая за силу жестокость и хамство. Но были и другие, такие, как Извеков и Яворский, покойный Гротгус или брат Мирон. К таким-то Матвей и хотел набиться в товарищи.

И вот набился, прислонился — и эти самые, столь высоко стоящие в глазах Матвея офицеры рубили пленных, вешали парламентеров, шли по донской земле с глухой и цельной убежденностью: «все можно».

Он понимал: у офицеров рухнулась вся жизнь — соборное строение России, где каждый из них, принесший присягу на верность, был, может, и не камнем в основании (нет, кладку составляли мужики, простые казаки), но одним из столбов, какие подпирают самый купол. У них был отнят смысл службы, а вместе с ним и сила, и достаток. Он чувствовал уже необсуждаемую необходимость воевать с большевиками: те отняли Матвея от его предназначения, хотят поравнять его с худшими, в то время как царская воля тянула его от земли и причащала красоте и силе лучших. Он думал, что соединился с подобными себе — с людьми, для которых не жить, как завещано, как чувствуют должным и сами хотят, было большим, чем смерть.

Он понимал, что офицеры квитаются за унижение, за все те измывательства, какие претерпели от солдатских комитетов в последний год войны, за всех своих собратьев, растерзанных толпой, за их прибитые к плечам погоны, за невозможность быть собой — топтать родную землю, не скрываясь, не ломаясь в хребте. Но если мстят с таким остервенением, то, верно, уж за то, что к старому возврата нет, что все былое отнято у них, как хирургическим ножом рука или нога, — неужто так? И через это-то остервенение, выходит, и теряют то, чем больше всего дорожат, — роняют красоту своей породы, предназначения и дела, за которое идут на смерть.

Он видел: многие из них как будто уж и сами чувствуют свое начавшееся вырождение, но почему-то не винят, не борют в том себя, а озверяются на красных, на восставший народ за свое озверение. Мол, если вы не признаете нас людьми, то и мы с вами будем как бешеные. Если мы уж сошли с высоты офицерских понятий, то и дальше не будем блюсти свою честь — перед кем? перед вами, хамьем? Нет уж, лучше под горку, чем в горку карабкаться, крест свой нести. Так погулявшая от мужа баба или силком испорченная девка, вместо того чтоб мучиться стыдом за свой позор, напропалую начинает путаться со всеми встречными да еще и пить горькую, смотря на всех соседей с вызовом и даже как бы упиваясь своим показным падением пропадом, уже сама себя насилуя развратом, сама на себе выжигая тавро, и вот уж издурняет тело и лицо, сгубив и остатки былой красоты, лежит мертвецки пьяная у собственных испачканных дегтем ворот.

Он заговорил об этом с Яворским, и тот воззрился на него с таким неузнающим изумлением, как будто не предполагал в Матвее способности к таким вопросам, и со смирившейся тоской: мол, если и Халзанов это понимает, то, значит, так оно и есть.

— Ты кто — казак или старец Зосима? В самую душку нашу зришь. Нас, брат, в самом деле изгнали из рая, где мы родились и резвились как дети, в святой убежденности, что так будет всегда, до самой нашей смерти и воскрешения из мертвых, а господа большевики решили иначе. Свободу всех провозгласили, а для нас, брат, свободы не стало, одна только судьба осталась, горькая судьба. Мы ведь, брат, не святые, и все, что у нас было до недавней поры, — это набор элементарных требований душевной гигиены, чистоты то есть. Не убивать иначе, чем в бою, не резать безоружных. Но раньше, брат, мы не жили на холоде. На холоде душа сжимается. Вот то-то и болит у нас, что уже и не чуем этой вянущей душки в себе и отзываемся на эту боль единственно доступным нам движением — рубим, вешаем, жжем. Хотя вряд ли тому же Талызину доступна подобная тонкость. Его душа — полтыщи десятин или сколько там у него отняли советы. А что, вполне себе душа — еще и почестнее некоторых будет. А может, ему просто нравится вешать — всегда он этого хотел, хотя и сам о том не ведал. Не мог себе позволить, а теперь уж можно. А может, и не он один такой, а все мы.

— То есть как это?

— Ты вот как думаешь: для чего человеку нужен Бог?

— Чтоб по правилам жить, не волками.

— Именно, — усмехнулся Яворский. — Чтоб человек наедине с собою не остался. Имея в попутчиках Бога, мы ведь на самом деле не Его боимся, а себя. Не Он нас хранит — от беды, от пули, от сечи… вернее, не для этого нам нужен, ну или не только для этого. Приснится тебе что-то страшное в детстве или, допустим, пьяного увидишь, волка или пса, который за тобой погнаться может и на части разорвать, — так ведь подушкой закрываешься или к мамке бежишь, чтоб в живот ей уткнуться, к отцу, чтоб за его спиною спрятаться от этого страха. Вот так мы и за Бога прячемся, но только от самих себя, ибо сами-то звери и есть. А если Бога нет, убили, отменили, тогда ты остаешься без Него как есть, со всем, что в тебе, человеке, изначально заложено. Человек узнает сам себя, в себя самого и проваливается, как в колодец, и не страшно ему в том колодце, а напротив, блаженно: дно-то ведь далеко и как будто не падаешь ты, а летишь, дух захватывает. То Бог тебя судил, и было тебе страшно, а то сам себя судишь. Да разве кто-нибудь из нас себе, родному, сделает бо-бо? Вот это-то с нами, со всеми русскими людьми, сейчас и происходит. Царство небесное силой берем — большевики вон райский сад хотят на земле насадить, а мы от них землю очистить, навроде как старого Бога вернуть, а на деле, брат, падаем, хоть и чуем: возносимся. Внутрь к нам заглянуть, а там в лучшем случае — естественный отбор, какой между собой проводят волки, а то и тяга к сладенькому. Она ведь и зверям не чужда, эта тяга, — не просто овцу придавить, а именно детеныша, птенца, зародышем жизни полакомиться, а уж человек на то и венец мироздания, чтоб проявлять особую фантазию. Повесить брата своего и наблюдать, как тот ногами дергает, напрасно пытаясь сохранить свою жизнь, и чем отчаяннее, тем смешнее. Я мог бы тебе сказать, что не мы это начали. Что со зверем нельзя быть никем, кроме зверя. Да только уж поздно искать виноватых. К чему выяснять, кто кого сделал зверем, когда и те и эти, то есть мы, озверели равно? Мы с красными как будто выдаем друг другу индульгенцию на все новые казни. Отпускаем друг другу грехи — грех убийства таким же грехом. Несем дружка дружке возмездие в безвозмездное пользование, — рассмеялся Яворский дребезжащим смешком.

— Так кто же прав-то, — поймал Матвей себя за горло, — коль и мы, и они от человечьей правды отступились?