Сергей Самсонов - Высокая кровь

— А если он не оскорбится? — поморщился Яворский, словно ему горячий уголь к голой коже прислонили. — Тогда еще раз оскорбить да побольнее — по самому мягкому? Нет, Петр Порфирьич, вы либо крест снимите, либо портки наденьте.

— Ну а вы, сотник, что же молчите? — ласкательно вгляделся в Халзанова Кадыкин, и Матвей наконец не умом — животом понял все: нож в спину Леденеву, туда, куда не бьют, нельзя бить человека, туда, куда и зверь-то если бьет, то безо всякого умысла, не понимая, что́ у человека отымает.

— Прошу простить, ваше высокоблагородие, — ответил он, нарочно впрыскивая в голос сожаление. — Я казак, мое дело — рубить, а к энтому, чего хотите поручить, негожий, неспособный.

— К чему неспособный? — засмеялся глазами Кадыкин, давая понять, что видит, что Матвей уже нарочно простоватит свою речь, в то время как и пробке должно быть понятно, что делать, и что если Халзанов откажется, любой хорунжий или вахмистр исполнит то же самое. — Ходить переодетым в тыл, уничтожать врага и разорять его запасы?

— Со стариками воевать да с бабами, — ответил Матвей вызывающе.

— Ну вот что, сотник. — Кадыкин будто даже и зевнул. — Багаевская полусотня ваша в составе нового полка все едино уходит за Дон. Очистить от большевиков родную землю — надеюсь, это не противоречит вашим принципам? Переходите под начало генерала Семенова и под обязанность оказывать Особому отделу, то есть мне, любое содействие. Не смею задерживать вас, господа…

— А ведь он тебе жизнь спас, равно как и мне, — сказал Яворский на крыльце, раздергивая ворот кителя.

— Зато под Соленым едва не убил, — потрогал Матвей рубец на затылке. — Клятву-то помнишь, какую в Бердичеве друг дружке давали? Помяни, помяни — вижу: помнишь.

— А ты знаешь, — ответил Яворский с несвойственной ему серьезностью, — порой мне кажется, что эта клятва — единственное настоящее, что у меня осталось.

— Нет клятвы, — холодно сказал Матвей. — Мы знаешь как друг дружку под Соленым убивали? Никого так достать не хотел, как его. Кубыть отнимает он у меня что-то самое дорогое. Жизнь-то жизнь, а ишо вместе с жизнью… не знаю чего. Может, клятву ту самую, а? Я, может, и дальше ее соблюдал бы, когда б он первый не нарушил. А ежели он преступил, так чего же, мне жизнь отдавать? Да и поздно считаться, кто первый. Могет быть, и я виноват — так от того лишь ишо больше злобы на него. И ясно ить: скрестятся наши с ним дорожки ишо раз — ни он меня, ни я его не пожалею. Оно ишь как пошло: родной брат, и то нынче красный насквозь. Нет на этой войне ни сватов, ни братов… Да только тут уже другое — что полковничек этот задумал. Ну вот я и прикидываю: не меня — так другого по его, леденевскую, душу пошлет, кто ни клятвой не связан, ни вовсе… от себя самого уж не прячется, как, бывало, за Бога, — помнишь, ты говорил? Так уж лучше меня, чем таковского, а? Если буду поблизости, так, могет быть, и выручу. Ну, семейство его от беды.

Февраль 1920-го, Маныч, Кавказский фронт

Шли будто уж в одном исподнем. Литой, мерзлый воздух жег липким железом. Стекленели животные слезы в глазах, и ломило в груди с каждым вздохом. Садящееся солнце, задернутое дымной мглой, просвечивало как сквозь матовое стекло. Какая-то надмировая, космическая тишь незыблемо стыла по всей замертвевшей степи, лежащей под снегами будто миллионы лет. Безжалостная красота торжествовала во всем этом огромном снежном мире, где человека будто еще не было и никогда уже не будет, где люди уже были не нужны — само их неприсутствие и стало обязательным условием вот этой нерушимой красоты.

Лошадиное порсканье, скрип седельных подушек, звяк сбруи, мягкий гул тысяч конских копыт не нарушали в этом мире ничего и разве только подтверждали, что ты еще жив, еще слышишь и чувствуешь.

Яворского уже не била дрожь. Не только руки в тонких шерстяных перчатках и ноги в стременах, но будто уж и сами легкие залубенели и сердце, казалось, не билось. «И сердце мое ледяное… уже не болит… не болит», — бубнил он про себя начало чего-то еле брезжущего, повинуясь неискоренимой привычке к составлению слов, идя за этими словами, как легавая собака по прихотливым петлям заячьих следов.

Рядом ехал Извеков, похожий на монаха в насунутом остроконечном башлыке. На плечах у обоих давно уже были нашиты погоны. Густая конная колонна 7-й Донской бригады, к которой примкнули они, уйдя за Маныч после той засады у Балабинского, змеей ползла по балкам, совершая обходной маневр и нацеливаясь в правый фланг растянувшейся, растрепанной 9-й армии большевиков — ударить в стык ее с 8-й и прорваться к Багаевской, к Дону, на расстояние дневного перехода от Новочеркасска. Правее шел Кубано-Терский корпус генерала Агоева — на тонконогих кабардинцах и приземистых, двужильных карачаевцах.

Курились белым паром морды дончаков, клубились облачка дыхания у выжженных морозом безулыбчивых лиц с заиндевелыми бровями и усами, глаза, тоскующе пристыв, смотрели тускло, едва храня животный теплый блеск.

Весь страшный корпус Леденева теперь был правее от них — если вклинится в глубь рассеченного белого фронта, устремится на Проциков, увлекаясь прорывом, то упустит их за спину бесповоротно, и перед ними, конной лавой, останется лишь красная пехота, до беззащитности неповоротливая — обреченная. Но упустит ли, а? Да и сами — дойдут ли по этой заснеженной мертвой Луне, сквозь этот воздух, что скипелся до твердости камня по обе стороны сиротской клетки ребер и уже не кусает — раздавливает? Мороз, мороз — во всех походах, и в том феврале, в незабвенном Степном, и в этом, два года спустя. Господь отступился от нас? Но разве же красным теплее?

С неуловимостью сгустились сумерки, мороз нажал еще — до одеревенения, до растительного безразличия к участи, до какой-то уж радости исчезновения, и как будто уже и ненужно проступили в сиренево-пепельной мгле миражи нищих хат. Измученные взводные колонны на рысях рвались в тепло, спирались в проулках, ругались, едва не дрались за места в куренях и сараях.

Офицерам 2-го полка достался выстывший заброшенный курень с разбитыми окнами — по горницам тянуло мертвым холодом, но искать дом теплее уже не было сил. Все двигались словно лунатики, кандальниками, бурлаками.

— Алимушкин, печь.

— Застрелите, вашбродь, а на двор не пойду. Силов моих нет.

Валились где придется, лепились и жались друг к другу, пытаясь согреться, взаимно напитаться неведомо где в теле сохранившимся теплом… и вот зачадили сырые дрова, в глазах и горле защипало от едкого дыма, завоняло овчинами, сукнами, ременной амуницией, портянками, и вместе с этим смрадом неведомо откуда — от печи ли, из самой гущины ли скучившихся тел — божественно-живительное потекло и окрепло тепло. Оно лилось извне, исходило от каждого ближнего и уже распускалось внутри, в животе — как ответ, как признательность каждого каждому.