Сергей Самсонов - Высокая кровь

Десятая армия красных широким фронтом наступала на разлившийся Маныч. Леденев нажимал на Сусатский, имея направление вдоль Дона — на Багаевскую. К его, халзановскому, куреню. И точно так же, как и год назад, когда Халзанов вел карательную экспедицию к Гремучему — за леденевской жизнью, Асей, — отогревшись на солнце, курилась земля, одуряюще сладостно пахло молодой острожалой травой, пресным запахом жирно лоснящегося чернозема, в щемяще голубой, неизмеримой вышине перекликались журавли, и этот их призывный клич, извечное под солнцем пробуждение жизнетворящих сил природы и были Халзанову страшны. В ушах его морозом крепнул голос Леденева: «Ну? Теперь ты узнал, каково это — вся твоя жизнь под моими копытами? Как сердце кровью закипает за своих? Не хочешь? Не надо? Не по-человечески? Больно? А как ты мне? Мне, думаешь, не больно?»

Умом он понимал, что Леденев, скорей всего, не думает о мести, верней, уже не различает в множестве своих врагов никакого Матвея, что сердце его уже не берет на себя работу ни жалости, ни даже ненависти ни к кому из казаков в отдельности, как поршень паровоза живет только задачей неостановимого движения машины, но это-то и было страшно. Леденев шел на запад, как взломавшийся Дон на разливе к Азовскому морю, как первородная, бесчеловеческая сила, которая не знает разницы меж истреблением и исключением из истребления хоть одного живого существа. Леденев теперь шел убивать, может быть, не за новый немыслимый мир, не за то, чтобы счастливо жили все люди, а затем, чтобы, мучаясь, умерли все.

Халзанов знал, что Леденев убивает не всех, но не из жалости, а как железная машина, которой движет только целесообразность, а может, просто как ослабшая прибойная волна, которая лишь ударяет тебе в ноги и откатывается, но через время, вырастая, опрокидывается снова.

Он помнил, что случилось с Гришкой в прошлом месяце под Жутовом, в позорном бегстве их от Абганерова, где желто-сливочный туман, маскировавший казаков, превратился во взломную воду — и Леденев бригадной контратакой опрокинул четыре казачьих полка.

Поминаемый царством небесным, бесследно пропавший Григорий воскрес в Гнилоаксайской две недели спустя — как будто раскопавшийся из-под земли, с опрозрачневшим взглядом юродивого, без погон и лампасов, но верхом на своем дончаке, верном Черте, только хвост был подрезан. Казаки своим коням хвостов не резали, у красных же, наоборот, все были куцехвостые.

О хвосте и поведал шуряк: мол, всех лошадей, на каких казаки в плен попали, Леденев приказал таким образом метить. Явился казак в свою часть на бесхвостом коне — так, стал быть, побывал в плену у Леденева, за что-то, выходит, помилован — не то по доброте, не то за какие заслуги у красных. Ну вот и выбирай, как в сказке про богатыря: направо пойдешь — коня потеряешь, налево поедешь — свои могут голову снять.

— А у самой евойной кобылицы не обрезан, — с каким-то детским восхищенным придыханием выпаливал Гришка, как будто это-то и было самым важным. — Ух, идолюка! Зверь! Сама до тебя зубами кидается! Как чует наш казацкий дух!.. Сзади-то полохнули меня — так все памороки и забили. Кубыть, в стременах запутлялся, как жмякнулся — и вот притащил меня Черт! Глаза открываю — сам он, Леденев! Ну тут уж сердце у меня вовзят остановилось — вот она, моя смертушка, глядит на меня. Сказано ить: смертушка придет — и солнышко умрет. Хочу ему сказать, — давился Гришка смехом, — что я за жененку его не ответчик — совсем даже наоборот, ее выручить силовался. Кто ж знал, что все так обернется. Ну вот, хочу хучь слово уронить и не могу, как будто он мне на язык наступил. В аду-то, гутарят, огонь, сковородки, а от энтого холодом прет — ажник в самых печенках студено становится. Тут-то я и взмолился: заруби, ради бога, если нет мне пощады, разом смерти предай, хучь не мучь. Гляжу — а он меня, кубыть, и не угадывает. Что ты, что не ты — все одно. Ничего не сказал мне. Постановили нас рядком, под сотню пленных, — он, Леденев, и говорит: «Которые тут бедняцкого роду? Которые всю жизню бык на казака, а казак на быка работали? Одной рукой пахали, а другою слезы утирали? За что же воюете? За чужое добро? За землю, чтоб ее у вас и дальше не было, покуда вас в нее не закопают? Одно ярмо с вас скинули — в другое сами лезете, да то деревянное было, а энто стальное, навовсе ваши головы бычиные отрежет, навроде как французская машина — гильотина. Ее заведут, она чик ножом — и голову долой. Вот эдакую-то ярму-машину и надели на вас генералы. Чего они вам обещали? По большому наделу? А кто мужик, того в казацтво произвесть? Ну а дадут, произведут — на своих же братах-бедняках ездить станете? Свернете шею нашей революции, а дети наши, внуки неужто не взбунтуются? И снова брат на брата, и снова реки крови?» Крепко сказал — у меня, брат, и то ажник сердце слезьми защипало, хотя какой же я бедняк. И далее гутарит: «А доживет ли кто из вас до эдакого рая-благодати? Нынче видели смерть? Зараз, может, вас и отпущу — так ить встренемся: другой раз не избегнете. Решайте, казаки, куда вам идти — на убой, как слепая говядина, иль за светлую долю всего трудового народа, потому как и вы из него. Ну, кто хочет ко мне?..» Что тут сделалось! Один, другой выходит, третий — кубыть трава под ветром шелохнулась. Не знают ить доподлинно, что будет, коль не выйдешь. Кругом-то мертвые лежат. Ну вот, кто из страха, а кто как будто и прозрел — поди разбери, что пихнуло. С тобой, кричат, веди, отец родной. А офицеры, те совсем наоборот: «Не сметь, подлецы! Хамы! Родину продали!» Один подъесаул ему кричит: «Стреляй меня, сукин сын!» Недолго упрашивал: он, Ромка, вот так двумя пальцами сделал, кубыть подъесаула крест-накрест зачеркнул — конвой его тех офицеров на месте и поклал. А он и говорит нам всем, которые ему не поклонились: офицерам, мол, головы режу, а вам, рядовым дуракам, — покудова хвосты… А вот он я перед тобой — так, стал быть, не брешу. Сам до сих пор поверить не могу — и так, и эдак себя щупаю: на энтом я свете либо давно уже на том. Коней нам вернул. Политика, брат! С офицерьями, мол, пойдете — рядом ляжете. Через эдакий страх и бегут к нему многие, а кто из казаков не шибко справные, так он для тех навроде Стеньки Разина.

Халзанов наблюдал необъяснимое явление и знал, что это было в Леденеве изначально, как высокая кровь в дончаке. Прославленные боевые генералы как один заболевали куриной слепотой маневра, встречаясь с изворотливым умом учившегося лишь в церковной школе мужика — в темном недоумении перед собой лупились на штабные карты, по которым катилась леденевская лава, словно впрямь закипевшим огневым веществом преисподней вырываясь из самого сердца земли, где не ждешь, не гадаешь, где угодно ему, Леденеву, разливаясь, дробясь, собираясь, изгибаясь по руслам извилистых балок, принимая все формы, к каким принуждает текучую воду ландшафт, не давая себя уловить, как еще никому не дающийся дикий, необъезженный конь, растворяясь в пустынности беспредельных степей, словно впрямь утекая сквозь землю, из которой исторглась.