Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Постойте-ка, товарищ комиссар. Не вводите коней.

— Почему же? — и впрямь опешил Северин.

— А потому — не велено пускать. Другую жилищу ищите.

— Кем это не велено?! — повелительно крикнул Шигонин.

— Известно кем. Комкор стоит.

— Вот, вот тебе факт! — просыпал дребезжащий смех Шигонин. — А ты в собачью конуру. На карачках ползи к нему, как к татарскому хану.

— Да вы чего, совсем тут с глузду съехали?! — крикнул из-за плетня Жегаленок. — Не видишь, кто перед тобой?

— Очень даже угадываем, — ответил Капарин, упершись в Сергея таким пустым и ровным взглядом, что стало понятно: не сдвинется. — А все одно не велено. Тебе-то, Мишка, и не знать? Уж вы не гневайтесь, товарищи, ваши личности нам, ясно дело, известны, а все одно покиньте помещению, потому как комкоров приказ.

Шигонин — удивительно — не накинулся на часовых. Неужто даром не прошел урок новочеркасский: ты не очень-то, а то ведь и поглубже может пуля кусануть? Молчал — как будто в предвкушении минуты, когда за все потребует ответа.

— Комкор разве здесь? — спросил Сергей Капарина.

— Да никого покуда нету, окромя то есть нас и хозяев. А что да почему — у самого него езжайте и спросите.

Сергей и надавил бы, но не понимал, из-за чего ругаться, кого и что бойцы поставлены тут охранять.

Поворотив коня, он вспомнил, каким Леденев был сегодня — согнувшийся в седле, тяжелый, как мешок земли: иглой коли — не дрогнет. Тут, по слухам, убили жену его. А может быть, прямо на этом базу? Что, если он знает виновных, мучителей, доносчиков, искал и добрался до них — как Монахов? Монахов, Чюпахин — все мстят за своих, надеясь унять родимую боль, каленым железом прижечь незарастающую рану, так почему же Леденев не может по-человечески ожесточеть?

Заехали в соседний двор. Курень был расперт гомонящими красноармейцами: сушили сапоги, портянки, гимнастерки, распространяя всюду неделимый едкий запах мужского и конского пота; курили, выпуская дым столбами, расхватывали снедь из обливных тарелок… при виде двух вошедших комиссаров повскакали с мест, приветствовали дружно, позвали к самовару.

У печи суетилась хозяйка — наверное, казачка, крутобедрая и статная, с лицом, обвязанным платком едва ли не как у египетской мумии. Ухват в ее руках дрожал, дымящийся чугун со щами грозил опрокинуться.

Сергей поспешил ей помочь — глаза казачки ускользнули от его невольного прямого взгляда. Лицо молодое, но будто бы сажей запачканное, сухое и горькое — такие-то лица теперь и составляли характерно-общее лицо донского населения, и даже детские, таинственные, до какой-то щемящей ранимости чистые, как будто были тронуты землей, с угрюмо-неуживчивыми, уж никому не доверяющими взглядами.

Уселись за стол, хлебали огненные щи, выбирали из мисок картошины. Леденевцы вели себя смирно — отчасти от соседства с комиссарами, а больше всего, верно, от усталости. Сергей узнал всех — это были кубанцы: тот самый взводный Шевелев, Чевгун, Кормилицын и прочие, к которым он прибился накануне и расспрашивал их о несчастном Телятникове и его пулемете.

— Скажите, — спросил он хозяйку украдкой, — а чей это дом? Вон, правый с краю, на отшибе?

— Халзановых, — ответила казачка, метнув на него испуганно-настороженный, гадающий взгляд и будто услышав, как дрогнул Сергей. — Да там из казаков давно уж нету никого.

— Халзанова? Мирона? — оживился Шигонин, услышав ответ.

— Отца его, родителей покойных. Сам-то Мирон ишо когда от отца отделился, курень его вон, с родительским рядом стоял, а зараз сами видите: одни пеньки горелые остались. Мирон-то в красные ушел — ну вот и пожгли его двор прошлым летом. Ишо и столб поставили на пепелище, приговор написали от общества: отсель-де выродился змей, Иуда казацкого роду. Станичные-то казаки, какие против вас пошли, ох и шибко его невзлюбили.

— А с семьей его что же? — придушенно спросил Шигонин.

— Так с вашими в отступ ушли. Жена его, Стешка, да двое ребят. Ить нас до четырех разов то красные, то белые обратно забирали. С тех пор никаким о ней слухом не пользовались.

— А раньше почему же белые не трогали? — неверяще нахмурился Шигонин.

— А как их судить? — Хозяйка развела разбитыми работой земляными руками. — Казак ее, кормилец, к вам прибился, в большие командиры вышел, а младший его брат Матвей, совсем наоборот, у белых герой. Ишо с германской весь в крестах пришел, об нем и в газетах прописывали — вот какой, мол, казак должон быть. Батяня их покойный опять же завсегда был дюже уважаемый. Ну вот и подумывали у нас казаки. А ваши, красные, так те не знали, чего с Дашкой делать, Матвеевой женой-то, — считать ее за контру или нет: муж-то в белых у ней, а деверь совсем даже наоборот, комиссар.

— А Дарья эта где? — не вытерпел Сергей. — Курень чей теперь?

— Так и живет себе одна с сынком своим малым. — В глазах казачки промелькнул испуг, и тотчас заспешила: — Чего с нее, бабы, взять? И так у ней жизня несладкая, ровно как у вдовы. Казак-то ее жив аль нет, неведомо — уж сколько вестки о себе не подает. Да и от страха хучь ложись и помирай. Всем ничья, всем чужая, навроде как собака промежду двух хозяев.

В уме Сергея наконец сцепилось все разузнанное им за время жизни в корпусе и хранимое в памяти непонятно зачем. Леденев прорубился к своей первой любви — жене непримиримого врага. Приставил к ней охрану. Для чего? Неужто чтобы посчитаться? С чужой женою — за свою, с одной своей, несбывшейся любовью за другую, и вовсе убитую здесь? Одна, отобранная у него богатым казаком, осталась для него недостижимой, другая стала частью его существа. Теперь же эта, первая, давно уже чужая и ненужная, опять была рядом, а та, с которой все сбылось, вернее только начало сбываться, отобрана невозвратимо. Он, Леденев, теперь вдовец, и эта Дарья тоже — почти или уже — вдова. А может быть, он просто хочет, чтоб она жила? Пусть хоть эта живет — за убитую ту? Ведь он и ее когда-то любил. Ее еще можно сберечь. Как и Зою.

Сергею оставалось только ждать, когда Леденев придет в тот курень и сам отдерет бинт от раны.

Апрель 1919-го, Сусатский, Сальский округ Области Войска Донского

В бою под Сусатским Матвея впервые взял страх. Нет, не то, уже будто бы вещее предчувствие неотвратимой гибели, которое прохватывает стужей даже самого матерого, неустрашимого бойца, когда он видит падающих рядом односумов и запаленный конь под ним вдруг спотыкается: «Не вынесет!»

То был родившийся за вечность до его появленья на свет, до произнесения первого членораздельного слова звериный страх за весь свой род, за непрерывность своей крови, за потомство — перед жизнью, бессмысленной, даже если ее сбережешь, но потеряешь всех родных.