Сергей Самсонов - Высокая кровь

Похожее происходило с комкором у Гремучего, на родном пепелище, отрытом из-под снега, на куске изначальной земли, каждый шаг по которой был для него самосудом, вернее самоказнью, каждый дом и плетень — напоминанием о тех, кого не уберег.

«Да ведь сюда-то и доставили его жену, — темно озарило Сергея, — тут-то и… растерзали, по слухам». И с каким же, выходит, трудом дались Леденеву вот эти «не жечь», «не измываться», «не насиловать», когда неостывающая боль толкает из него совсем обратное.

А впрочем, толкает ли? Жегаленок сказал: было время, рубил всех подряд казаков, назвав свой первый, легендарный полк «карательным», а потом вдруг устал, остановился в понимании: если кровью за кровь — лишь умножишь количество боли, той самой, от которой хочешь и не можешь исцелиться.

Сергей так просто и так полно объяснил себе вот эту леденевскую придавленность, что следующий жест комкора изумил его. Когда до станицы осталось с полсотни саженей, Леденев — в совершенном безветрии — вдруг накинул башлык. Как будто скрывая от кого-то лицо. На кого, в чьи глаза он не хочет смотреть? Или попросту — ни на кого. Но если никого и нет, уже не существует для него, то зачем тогда прятаться? Пустота ведь внутри.

В студеном воздухе все еще чувствовался терпкий запах гари, беленые и ошелеванные тесом курени казались брошенными, вымершими, все как один с закрытыми зелеными и голубыми ставнями; пространство наполняли лишь мерный гул копыт, перезвяк конской сбруи и хрипатые крики команд. И вот уж вся станица наводнилась треском, грохотом, плаксивым скрипом поддававшегося дерева — леденевские взводы растекались по улочкам, отворяли воротца, калитки, въезжали на пустынные базы, топотали по мерзлым мосткам и порожкам, стучались в закрытые ставни и двери, заходили в сараи и хаты.

Леденев протащил всех штабных на соборную площадь и молча повернул к большому беленому дому, окруженному голыми яблонями. То была, вероятно, станичная школа.

Грохоча сапогами и ножнами, ординарцы валили в пустые, захламленные классы, сдвигали уцелевшие столы и парты, кидали на пол бурки, полушубки, кошмы, вносили и ссыпали по углам охапки дров.

Леденев, не снимая нахлобученного башлыка, прошел в ближайший класс и сел на табуретке посреди, как присаживаются на дорожку среди узлов и чемоданов в покидаемом доме. К нему никто не обращался, ощущая его отрешенность от всех и всего.

Сергей присел поблизости, за партой, расстегнул полушубок, порылся в планшетке, извлек последний номер «Красный лавы», их корпусной газеты, издаваемой Шигониным, и подвернувшуюся полевую книжку убитого вчера под Янченковом офицера. То была глянцевитая желтая книжка издательства «Воин» с заломленными и потертыми углами, и уж будто от нечего делать, из того же ребяческого любопытства, из которого взял ее, Сергей раскрыл заметки неведомого человека.

Листки были исписаны стремительным косым, местами неверным от спешки или, может, усталости почерком. Ни имени, ни звания убитого он не нашел и сразу натолкнулся на стихи — плохие, пошлые ужасно, патетические и пахнущие ненавистью к своему народу. «Гремит сатана батогами И в пляске над грудой гробов Кровавой звездой и рогами Своих награждает рабов». «Распятая Россия», «лобзания» и «женщины» перемежались дневниковыми записками, которые были куда интересней стихов.

«Под ноги моей кобылицы попался раненый красноармеец. Ермаков соскочил и повернул его на спину. Передо мною открылось скуластое, темно-желтое лицо монгола. Он беспомощно открыл на меня глаза и вновь закрыл их. “Китаец, ваше благородие?!” — вопросительно воскликнул Ермаков. “Докончить”, — коротко приказал я и поскакал дальше. Докончил его Ермаков или нет, не знаю. Выстрела я не слышал. Но это была первая жертва моего личного распоряжения за всю эту войну. И лишь потому, что он был китаец. О роли китайцев в Красной армии писалось как об особенно жестоких палачах над белыми…»

Сергей пролистал несколько страничек. Признание офицера его не взволновало. Понимал эти строчки умом, но не сердцем. За эти два месяца было столько смертей, надрывающего напряжения, что чувства его почти омертвели.

«Я похвально благодарю 1-ю сотню и в особенности храброго командира сотника Матвея Халзанова…» Вот как! Опять. Тот самый Халзанов. Матвей. Младший брат. Чтоб не только фамилия, но и имя совпало… «Он отличный офицер, настоящий сын тихого Дона. Совершенно невоспитанный светски, в вопросах приличий невежественный, он однако хорошо воспитан воински, получив это образование не в юнкерской школе, а на полях сражений Мировой и Гражданской войны, и привлекает именно своим естественным достоинством. Это тот наш русский “спартанец”, который, подобно воинам царя Леонида, без малейших колебаний скажет: “Значит, будем сражаться в тени”. И какое лицо! Будто высеченное из самородного камня. Ничего заурядного, подлого, низменного. Какой контраст с харями большевиков, которых тотчас узнаешь по взгляду их белесых, как будто мороженых глаз, по отвратительной и страшной смеси подобострастия и скотства, животного страха и жадной вседозволенности. Никогда не теряющийся в бою, он заметно робеет перед фотографическим аппаратом, на лице проступает угрюмое и вместе с тем ребячески-гадательное выражение — для него совершается таинство…»

Сергей бежал глазами по строкам, как собака по следу, не думая зачем и не гадая, к кому приведут вот эти следы — к мертвецу ли, к живому ли, и лишь связь упомянутого здесь Халзанова с Леденевым, сидящим поблизости, несомненно живым, и была интересна… впрочем, видимо, тоже давно уж мертва, даже если не виданный им, Сергеем, Халзанов и жив.

Поблизости вдруг сказали о раненых («Сестра где, сестра?»), и он захлопнул книжку, как обокраденный в вагоне задремавший пассажир, сердечным обрывом вмиг вспомнив о Зое. Она была в обозе с ранеными, и обоз отставал, может быть, на полсуток.

Хлебнул кипятка из поднесенной ему кружки, поднялся и пошел на улицу. Леденев так же сгорбленно и одиноко сидел на табурете посреди штабного копошения, разве сдвинул башлык на затылок, открыв бездвижное лицо и глядя в пустоту перед собой.

А Жегаленок сам поднялся следом, жалуясь с набитым ртом:

— Куда ж мы это, а, товарищ комиссар? Ить только до тепла прибились — и опять.

— Не хочешь — не езди, — ответил Северин, занося ногу в стремя.

Поехали к южной околице. Все станичные улицы полнились топотом, гомоном, неутомимым злобным лаем кобелей, но погромного грохота и отчаянных криков не слышно — Леденев приказал. Кое-где за плетнями, средь серых шинелей, защитных полушубков и папах мелькали пуховые бабьи платки, рубахи, казакины стариков — хозяева таскали из погребцев и сараев припрятанную снедь, охапки сена, спешили угодить красноармейцам, приниженно и жалко суетясь и улыбаясь.