Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Второй и третьей сотне налево кругом.

Всем, кто был рядом с ним и различил слова Степана, показалось, что Леденев ничуть не поменялся, хотя в их представлении должен был покачнуться, пьянея от боли, пускай не забиться в падучей, так взвыть или хоть онеметь, обессилеть — что угодно, но не продолжать воевать. И это было так непостижимо и в разрыв со всем, что каждый знал о собственной природе, считая ее общей с остальными, то есть природой человека вообще, — что все повиновались с небывалой быстротой, как будто бы и вовсе невозможной, но сейчас: гони по цепи эту волю, не становись преградой для нее — как можешь ты ее ослабить и замедлить, даже если родной человек не помеха, не боль ей?

Две конные сотни машистой рысью потекли к бугру, на который развилкой выползала глубокая балка. Прикрытые бугром, остановились в сомкнутом строю и ждали, всем телом подавшись вперед и будто бы вытягивая взглядом своих невидимых врагов из-под земли.

Слыхавшие про леденевскую беду часто взглядывали на него: неужели не вызверится и не кинет их в балку? Неужель так и будет отсчитывать нужное время, как заведенные неведомой рукой непогрешимые часы, и сила скрытой боли не разожмет сцепившиеся челюсти, не толкнет его с места, как камень под горку? И уже понимали: ничто не собьет — и это подымало в них два странно неразрывных чувства: ни разу не испытанный доселе смертный страх перед вот этим человеком, который никого не пощадит, и веру в то, что уцелеют, только если, как один, подражая ему, Леденеву, поскачут сквозь смерть.

И вот он привычным движением вытянул шашку из ножен, и, повторяя это плавное, начавшееся не сейчас, не здесь движение, все двести бойцов обнажили свои. Леденев показал Маслаку, что сам он с двумя сотнями ударит встречь, а Маслак должен выждать у второго отрога и ударить во фланг замешавшимся, повернувшим назад казакам.

В тот же миг стало слышно как будто подземный набегающий гул. Леденевская шашка упала вперед, остановившись возле поднятых торчмя ушей Аномалии, и вся вторая сотня, вытягиваясь клином, покатила за ним вниз по руслу.

Три сотни казаков шли на рысях и взводными колоннами, предполагая развернуться в лаву уже наверху. Прокатясь по отножине, леденевские сотни разлились во всю ширь гулкой балки и, забрав в сумасшедший намет, в совершенном молчании опрокинулись на казаков, и те в первый миг не смогли осознать, что эта будто бы самой землей порожденная сила — реальность.

Из слуха Леденева выпал тряский гул идущей следом сотни — он будто уж один летел на казаков, и ему было все равно. Саженными рывками приближались сухие змеиные головы казачьих коней, священный ужас изумления выдавливал глаза казаков из орбит, вразнобой, запоздало зажигались клинки, показывались медленно — как будто по вершку на каждый мах осатанелой Аномалии.

Сходясь с вожаком-офицером, на лукавом ударе споднизу извернул змеей руку, потянул через лоб, чисто срезал ему крышку черепа вместе с фуражкой — офицер опрокинулся набок, вываливая мозг из головы, как мясо из развернутой консервной банки.

Навстречу — квадратно раскрытые рты, упорные глаза людей и лошадей, косящие до выворота кровяных белков. Если Аси его больше нет, если съели ее точно так же, как свинье все равно, чем нажраться, хоть помоями, хоть человечиной, то и все они жить не должны. Ни один — степь топтать на хороших конях, баб и девок любить, нарожденных детишек ласкать, солнцу радоваться. И сам он, Леденев…

Нет, он не ищет смерти. Она уже внутри, проникла, поселилась, и он выдыхает ее с каждым махом, выпускает, отводит, как душу, заточенную в коже и мясе. Из груди его рвется не то вой, не то хрип — крик не ненависти, а утробной тоски запоздалого, никому не потребного уж покаяния, режет душу и слух казака, заставляя отпрядывать и ломить во весь мах от ужасного конского черепа, от лица, что похоже на морду лисовина в курятнике.

Привстав на стременах, бросает взгляд над кипевом толкущихся голов — туда, где сотня Маслака врезается во фланг сгуртившегося стада, — и, изменяя направление удара, вгоняет шашку в рот матерого бородача, наскочившего траверсом слева. Острием вышибает два верхних резца и достает до горлового позвонка — бородач запрокидывается, выгибаясь дугой и похожий на бьющегося сазана на кукане… кровь толчками идет из распятого рта, ручьями падает по пепельным усам и бороде.

Норовивший сшибиться грудь с грудью молодой светлоусый казак завернул — смертный страх разом выплеснулся на лицо, смывая с него дикое остервенение, — но деваться ему было некуда: конский водоворот прибивал к Леденеву, и он всей силой бился за свою единственную жизнь, жалея свои кости от гниенья, а глаза от вечной тьмы, рубил с таким неистовством, что боль ударяла в леденевские пальцы, — не убивал, а будто бы надеялся до Леденева достучаться: слышишь, как хочу жить?

Леденев, издеваясь, отхватил ему ухо, хотел было и вовсе обтесать, как чурку, обезобразить это молодое, красивое лицо, но, утомившись от бессмысленности своего желания, дорубил по-простому — от ключицы до сердца.

Примерно полтораста казаков оказались затиснутыми на коротком отрезке извилистой балки. Бросались на крутые берега, пытаясь взять их с маху, и сковыривались вниз. Потерявшие всадников лошади, обезумев от боли и ужаса, шарахались от мертвых и живых. Багряными шлеями по крупам их, бокам тянулась кровь. На поверхность земли выплескивались только лошадиный визг и крики умиравших под копытами и шашками.

Спустя минут десять все кончилось — дно балки усеялось трупами как будто перерезанных косилкой и перемятых молотильными катками казаков. Примерно сотня белых бежали балкой вспять — Леденев приказал не преследовать их. Рассудок его оставался холодным: вслепую катиться по балке вдогон сулило повторить казачью участь.

— Роман Семеныч, любушка! — подскакал Жегаленок. — Сметанин к кадетам ушел… увел казаков, … ать!.. ать!.. ать! Братаются вон за бугром, погляди!

Взмахнув на гребень балки, Леденев приложился к биноклю.

По далеким буграм, в обход которых он послал Сметанина, живым заплотом протянулись сотни теперь уже двух казачьих полков. Такими же шпалерами стояли те же казаки и на большом великокняжеском плацу, но тогда над рядами их реяло красное знамя.

Все тем же лязгающим криком он выстроил свои пять сотен уступами влево и вправо назад, упрятав сотню Маслака за сковывающей группой для скрытного удлинения левого фланга. А казаки, казалось, приросли к буграм, не спеша низвергаться на чистое, как будто отделяющая их от Леденева голая равнина была перерезана невидимой пропастью или стеной — не то суеверного страха, не то холодной, дальновидной осторожности. Зато навесом била невредимая казачья батарея — нахлобучивала на ряды леденевцев трескучие шапки шрапнелей, долго таявшие в синеве.