Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Да разве можно нынче хоть кому-нибудь не воевать? — посмотрел на него Леденев будто и со смирением. — Такая штука — стрелки на часах истории, потоками крови их надо вращать, не ты ли говорил? Ну вот и толкают кровями народ — кто вперед, кто назад. Ни за кем не пойдешь — переедут тебя колесом и все кости твои сломают. Или ты полагаешь, что каждый за идею воюет? Ну а мои-то, казаки, кто в белых служил, — по-твоему, слепые были, а нынче за тобой пошли, как бывшие рыбари за Христом?

— Ты сам сказал — смерть победить, — возразил Северин.

— Ага, смертью смерть. Да только свою смерть — чужой. За собственную шкуру и воюют. За то, чтоб домой возвернуться, хотя бы и на пепелище. Одна у них вера — за землю уцепиться. Жить хочет человек. За кем силу чувствует, к тому и прислоняется.

— И ты? Ты тоже хочешь жить?

— А я что же, не человек? — спросил Леденев как будто даже и обиженно.

— Но ты же первый, первый был. Без тебя, может быть, на Дону бы никакой красной конницы не было. И всё хотел жить?!

— Жить, да. Да только ить мне, брат, без войны жизни нет. В том-то вся и насмешка: и без войны не жизнь, и войной где пройду, там уж после меня и трава не растет. Да если б не я и такие, как я, быть может, и войны бы не было.

— Так может, тебе все равно? За нас или за белых? Была бы красота. Без смысла, без цели, без веры? Война-то и есть твоя вера?

— Да как же это все равно? — засмеялся Леденев, вперив в глаза Сергея какой-то уж безумно-заговорщицкий, как будто над самим собою издевающийся взгляд. — Да разве же я в белых сотворял бы такую красоту? Где мне было у них развернуться? В табуне бы ходил. А у красных я сам бог-создатель, сколько тысяч пошло под меня — тут уж есть из кого красоту вынимать. Все Советская власть мне дала.

— Так что ж, ты только из-за этого?..

— Дурак ты, ей-богу, — ответил Леденев жалеюще. — Да это одно и стоит того, чтоб всю свою кровь по капле сцедить. Советская власть человеку сказала, что каждый может стать кем он захочет. По нутру своему, по природе планиду избрать, а не идти, как бык по борозде, по той дорожке, какую господа тебе судили. Была бы только сила в самом тебе заложена — задаток от Бога. При старом режиме водил бы я полки? Дворяне и водили бы, потомственные офицеры, а у них, может быть, кроме имени рода да дедовских крестов за Плевну, ничего своего и нет. А нынче — сам видишь: моя красота. Вот только платить за нее пришлось не по-божески. Как зверю в капкане, да главное ить не лапу отгрызть — самому себе сердце вырвать, навроде, стал быть, тех скопцов, какие для царства небесного себя выхолащивали.

Сергей молчал: теперь ему, казалось, все было понятно.

Май 1918-го, Казенный мост на Маныче, Донская область

Казенный мост стонал под сотнями копыт, кипел, бурлил, дрожал и еле пропускал над Манычем живую реку арб, скотины, пеших. На левом берегу затор: как крыги в ледоход, набились, стиснулись повозки, трещат и спичками ломаются оглобли, резуче взвизгивают кони, упираются, бьются в постромках, приседают на задние ноги. Коровы, бугаи, телята с тягучим ревом ломятся на мост — того и гляди, продавят шаткие перильца и обрушатся в воду. Детский плач, бабий вой, ругань, стоны распухающей тучей висят над мостом и покрываются неугомонной пачечной стрельбой, раскатистой чечеткой пулеметов.

Иногородние Багаевского, Егорлыкского, Мечетинского юртов бегут от своих куреней, уходят в глухую, целинную степь, в бездомье, в бесхлебье — от страха быть убитыми за собственных мужей и братьев, отцов и сыновей, пошедших воевать за лучшую долю для них. Мужья, сыновья и отцы залегли редкой цепью по шляху, бьют залпами по наступающим казачьим цепям, прячут головы за бугорками разрытой земли. Соединенные отряды красных партизан уж третьи сутки кряду удерживают переправу.

Пять конных сотен Леденева, спешившись, лежат по трем сторожевым курганам, где много столетий назад дозорные свирепых кочевых племен стерегли приходящих со всех сторон света врагов и разжигали на макушках чернохвостые сигнальные костры.

Восседая на этой обдутой ветрами макушке, Леденев приникает к биноклю, притягивает малахитово-зеленую равнину, изрезанную руслами, вилюжинами балок. Ничтожные за дальностью серо-зеленые фигурки стремительно меняют очертания, растут, пропадают, опять возникают — как будто кто-то дергает за нитку, и передняя цепь приникает к земле, бьет все более дружными, частыми, остервенелыми винтовочными залпами, в то время как вторая продолжает впригибку бежать. С бугра у Мокрой Кугульчи неутомимо бьет казачья батарея — невинно-белые барашковые облачка шрапнели вспухают в синеве над шляхом, над головами беженцев, скотины, и конский визг и словно бы родильный бабий крик выхлестывают к небу — напоминанием об Асе входят в сердце.

Потянуть бы в обход до бугра да заткнуть батарею — нельзя: обойдут казаки, просочатся по балке и ударят во фланг, перетопчут прильнувших к земле пехотинцев, разметают, искрошат бегущий народ. Три раза пытались смести «гужеедов» наскоком, устрашающим видом своей конной лавы — напоролись на веерный пулеметный огонь, закувыркались через головы коней и повернули. Прибили их к земле красногвардейцы, расказачили, спешили — пластунами, ужами наступают теперь.

Палящее солнце прижгло, иссушило весеннюю землю — копыта конской массы высоко взбивают пыль, и бинокля не нужно. Вон, левее от серо-зеленого острова верб, поднялось и повисло сизоватое облако, дымясь над невидимым руслом извилистой балки, словно там расступилась земля — утаить от враждебного взгляда, уберечь от него, Леденева, своих сыновей.

Леденев охватил стреловидный разбег всех отножин, разматывая так и эдак пылевой клубок катящихся по балке конных сотен, — и клубок этот выпрыгнул из последней отножины у него за спиной.

— Роман Семеныч, слышь, Степан прибег… — Его как будто вдруг толкнули под уклон, вся земля накренилась под ним, и, нагоняя оборвавшееся сердце, он вскочил, скатился с маковки кургана и расшибся о неживой, потусторонний взгляд родного брата.

— Что?.. Ася… Ну?..

— Нет у тебя больше Аси.

Леденев почему-то ничего не почувствовал — словно задолго до Степана, за много лет до этой вот минуты ему уже являлся вестник. Словно речь не об Асе. Он мог жить и дальше, и даже точно так же, как до этой минуты, — то есть во всю свою силу, — и эта-то возможность жить и была его первым и единственным чувством сейчас.

Ему немедля нужно было что-то сделать со своей непростительной, несокрушимой, уже ничем не объяснимой и не оправдываемой жизнью — и он продолжил делать начатое, владевшее им с того часа, когда провозгласил себя бойцом за революцию и повел за собой мужиков, а может быть, и с той неведомой минуты, когда начал драться за лучшую долю для себя самого, не довольствуясь тем, что Бог дал и еще может дать ему. Метнул свое тело в седло.