Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Какую такую?

— А не нашенскую. Городская никак?

— Я в госпитале служила — попал он к нам, в тифу лежал.

— Сестра милосердия, — протянула Дарья понимающе. — Ну да бабий уход завсегда их мужчинское сердце мягчит. Когда раненые да недужные, так мы им вроде ангелов являемся — каждый матерю хочет найти. Да только потом куда что девается. Подсогреются возле нас — и опять на войну. Как революция взыграла, так я за эту революцию поклоны Богу била, на всем Дону первая комиссарша была: ослобонили от войны всех наших казаков. Ну, думала, все, теперь заживем, никуда от меня не пойдет. Так же, верно, и ты — сладко, что ли, тебе было в госпитале? Вдоволь смерти, кубыть, навидалась, мертвяков да калек. Разве бабское дело глядеть, как из живого человека душу тянут? А тут он, Леденев, кавалер, да как схватит — нет земли под ногами.

— Что ж, ты знаешь его?

— Ромку-то? Мой был! — засмеялась Дарья торжествующе. — Ишо чуть — и с костями бы съела, ничего бы тебе не оставила. Да только видишь, как судьба-злодейка повернула: он мужик — я казачка. Даже не согрешили мы с ним — у нас ить с этим делом строго: враз казаки на голове подол завяжут, ежели прознают. Разлучили нас. За своего пошла, Матвея. Ну да и не жалею: слюбились, мясом приросла — ишо и не так, может быть, как к Ромашке бы. Они ить схожие промеж собою, твой с моим. Да и твой тоже мой! — опять сорвался у нее смешок, и ведьминское пламя полыхнуло в глазах. — По первости — веришь ли, нет, — как будто и не понимала, с кем живу: то ли с тем, с кем я в девках играла, то ли с этим, с каким под венец пошла. Кубыть перед обоими и виноватая: с одним от другого гуляю, и с тем, как с этим, хорошо. Бывает такое? — скажи. Нет, перед Ромкой у меня вина всамделишная, незабудняя: унизили мы его, Колычевы и вообще казаки. Иной раз подумаю: он и к красным-то через меня прислонился.

— Это как же так можно? — Наконец Ася вспомнила того раненого казака, как-то скрытно и неотразимо на Романа похожего, разве что горбоносого, черного, с неповторимостью всего того единственного, что только матери родной и ведомо да вот жене спустя полжизни вместе.

— Так счастье ить отняли — мало? На место показали: не ровня ты, мол, нам — не оттого ли он теперь за равенство воюет?

— Да я не о том. Как же не понимала? Ну, как будто и путала их?

— Не видела ты моего. Не спала, — бесстыдно взглянула казачка на Асю. — Обои они хороши — по бабьему делу. И ничегошеньки у нас с ним, Ромкой, не было, а будто бы и было все. Как воротом тянет к себе. И мой, и твой, который тоже мой был. Да и на лицо — не то чтоб сказать как близнята, а иной раз посмотришь с какого-то бока — ажник страшно становится: до чего же похожи. Не знаю, правда, как теперь — уж сколько годков не видала его, Романа Семеныча. Какой он зараз из себя. Война, она свою печать кладет. Поди, уж и нет того парня, с каким я на игрища бегала. Придет казак на двор — так теперь-то уж твердо узнаю, что мой, — твоему-то зачем объявляться? У него теперь ты. А все же нет-нет и вспомню его, на мужа-то глядя. Вояки они оба. Обоим война заместо и бабы, и матери. Больше нас ее любят — неужто до сих пор не поняла? На все один сказ: красота. Кубыть, и болеет душой за убитых, а все обратно его тянет — как метляка на свет либо коня на волю. И сын в него растет — ни единого цельного горшка на плетне не осталось, все поколол на черепки навроде вражьи головы. Иной раз подумаю, что и вовсе ему все равно, за кого воевать, за красных иль за белых.

— Что ж, сама ведь пошла за такого, — улыбнулась ей Ася тоскливо.

— Видно, дура была! — засмеялась и Дарья. — Перевела шило на мыло. От одного насилу оттащили — на другого такого же кинулась, как собака на кость. А какая нам радость от таких-то мужей, ежли оба по целому году лытают неведомо где. Да тебя вон куда твой анчихрист загнал, с пузом-то. Уж так, видать, своею лютостью прославился, что и тебе приткнуться негде — где ни стань, всё земля под ногами печет. И хучь чудок бы сердцу прищемило: «На кого оставляю? При себе бы держать».

— Ну значит, не мог по-другому.

— А Степан, стал быть, мог — лучше мужа тебя бережет. За такого пойти бы. Он ить вон какой смирный, до сих пор ни к кому не пристал, винтовку подержал да бросил, как только ему вышло увольнение. Да чего уж теперь? Наделил тебя ношей Ромашка — хошь не хошь, а донашивай. Ну-ну, не горюй. Кубыть, никто тебя у нас пока не ищет. У Стешки устроишься, а там и ему вестку дашь, куда ты подевалась и где тебя искать. Ну Ромка, ну кобель — ить знал, идолюка, что уйдет воевать. У, порода! Ну охота тебе насмерть биться за такую-то жизнь, какой испокон на земле нигде не было, — так живи уж тогда чернецом, к жене не прикасайся, со своей революцией и пребывай, служи ей, как монахи Богу служат.

— Счастливая ты, — с тоскливой завистью сказала Ася, оскальзывая взглядом Дарью, которая и вправду показалась ей избранницей судьбы, законнорожденной сестрой самой жизни.

— Счастливая? Я-то? Ромашка твой анчихристом прослыл, а мой казак чего же, не за ним гоняется? Сойдутся их дорожки — ишо неизвестно, кто из нас плакать будет. Нынче-то казаки мужиков с Дона пятят, а ежли завтра Русь на нас навалится и спереду, и сзаду? Сегодня тебя, как волчицу, гоняют, а завтра за мною придут. Мы-то, Халзановы, кругом передо всеми виноватые. Для казаков Иудина родня и для красных враги. Жили-были два брата, так один за всемирное счастье пошел воевать, а другой — за казацкую волю, и оба дураки… Степа-ан? Ты где?.. Пропал мужик.

— К коню, наверное, пошел.

— Ох, черт, сидел бы уж. Говорено же — носа не казать.

Какое-то время они просидели в молчании, тревожно вслушиваясь в тишину невидимого мира, нарушаемую лишь мычаньем скотины, простуженно-хрипатым криком петухов и пересыпчатым квохтаньем кур. И вдруг квохтанье это заполошно разметалось по двору, опять надсадно забрехал цепной кобель, удушая себя и захлебываясь злобным лаем, и сквозь весь этот шум прорвались чьи-то грубые наступательные голоса.

— Хоронись! Лезь в середку! — обожгла Асю шепотным криком казачка, вонзив в нее бешеный, налитый до краев гадливым страхом взгляд, протискивая в глубь прикладка и земли, как кормящая сука слабейшего из своих бестолковых щенков — в потаенную щель, в земляную утробу.

Сама метнулась разгребать, раскидывать слежавшееся сено и, бросив, ринулась наружу, добавила свой голос к подыхающему лаю кобеля:

— Это кто там?! Чего вам тут надо?! Куда лезешь, чертяка?! А ну!..

Ася лезла, толкалась, вворачивалась всем ослепшим телом в горячую сенную тьму, не думая уж ни о чем и слыша лишь себя, и вот уже забилась, втянулась целиком, вновь по-детски поверив, что ее не найти: раз не видит она никого, то и ее никто не откопает, не вытащит из травяного логова… что она уж не больше, не важнее жука, мягкой куколки, гусеницы, в которой еле брезжит будущая жизнь и раздавить которую возможно лишь нечаянно.