Сергей Самсонов - Высокая кровь

В синеплюшевом небе одна за другой проступали зернистые звезды и как бы стерегуще, опекающе мерцали в вышине, и Асе казалось, что он , ее зернышко, в одно и то же время пребывает в ней и где-то там, в недосягаемой, но все ж доступной слуху вышине — теперь уже не страшной, безжизненной пустыне, а разлитой повсюду баюкающей благодати.

Степан ехал шагом, и темно-синий воздух неба, бережно и свято просветленный далеким мерцанием звезд, качался над нею как люлька. Но вот где-то вскрикнула птица, и в этой невесомой люльке как будто прорезалась щель, и сквозь нее потек потусторонний холод, прошел сквозь сердце Аси ледяной иголкой.

Ночная тишина усилила все звуки, природу которых теперь было не угадать: вокруг что-то щелкало, шуршало бурьяном, кугой, трещало, трепетало, вспархивало, взрывало тишину вокруг себя, как будто бы бросаясь лошади наперерез. В низинах у Маныча гукали водяные быки — угрюмый басовитый взмык прокатывался над водой, щемил и вытягивал душу. Невидимая степь немела, вымирала — на расстоянии глухого стукота копыт, колесного скрипа, дыхания — и вдруг разила чьим-то вскриком, всплеском, взметом, упругим веяньем над головой.

Все мерещился Асе настигающий топот, все казалось, что кто-то срывается с места и ломится к ним сквозь бурьян, и только лишь задремывала, как тотчас пробуждалась снова. Когда ж в сизо-пепельном небе истлели последние звезды, то стало лишь еще тревожнее.

Солнце встало в полдуба, когда впереди, за туманно-зеленой и сизой рядниной степи, завиделся большой млечный остров цветущих станичных садов, а за ним, как за краем земли, — только дымчато-синяя даль, лишь такая пронзительная пустота над простором великой реки, словно там в самом деле ничего уже нет.

Степан хорошо знал Багаевскую. Не распрягая, привязал коня к раките и повел Асю долгим оврагом. Трава вдали отсвечивала тусклой, рассеянной голубизной, и русло оврага, теряясь в млечном куреве тумана, и впрямь, казалось, уводило их в синеву безначального неба, но все-таки вывело прямо к плетню из малинового краснотала, к покрытому чаканом сенному сараю. Ася вздрогнула от неожиданности — кто-то впрямь пробивался навстречу сквозь стену бурьяна и сухого татарника.

Вместо песьего лая и угрозного вскрика из трясущихся зарослей взвился ребяческий голос:

— Во фро-онт! В карьер лети!.. Смело кинься на врага, шпоры в бок коню, ура! За родину и за царя! Смело на богатыря!

Поднявшись и вытягивая шеи, они увидели играющего казачонка лет шести: тот бешено притопывал, скакал, изображая под собой яристого боевого коня, натягивал незримые поводья, бросался с хворостиной на заросли бурьяна и, ощериваясь, упоенно разил своих рослых травянистых врагов, перерубал напополам, выкашивал их полчища, и было что-то страшное в потешной этой битве, в его неподдельном неистовстве:

— Р-р-руби краснюков! В кровину, в бога, в душу!..

Ася будто глазами его собственной матери смотрела на него: с неумолимой силой рода проступил в нем отец — сейчас, быть может, воевавший где-то, страшный, как и ее Леденев.

Мальчишка вздрогнул и застыл, волчонком впился в пришлых, незнакомых — как будто и без страха, по-хозяйски насупливая брови над гневно и угрюмо засверкавшими глазенками.

— Вы кто такие? Чего надо? — возвысил он звенящий, срывающийся голос.

— А энто чей двор, казачок? Не Халзановых? — подмаслился Степан.

— А то чей же? Наш и есть.

— А маманька-то дома? Ты покличь ее, а?

На дворе забрехал, загремев своей цепью, кобель. Не спуская с них глаз, казачонок попятился и, горделиво повернувшись, вразвалочку, подчеркнуто неспешно, владетельно пошел по базу. Поравнявшись с сараем, метнул проверяющий взгляд и со всех ног пустился к куреню.

Хрипато брехал, душил себя цепью кобель, и вот уж появилась статная, красивая казачка, величаво неся золотистую голову, приглядываясь к прячущимся чужакам и вытирая о завеску голые до плеч молочно-матовые руки. Малиновая шерстяная юбка обливала высокие ноги, бесстыдно говорящие об удовольствии мужчины, рубашка с засученными рукавами охватывала налитую спину, тугой живот и словно не кормившие, по-прежнему каменно крепкие груди. На лице, как по кости иглой, было вырезано выражение прирожденного права на первого мужчину здешнего привольного, благодатного края — право это сквозило, бессознательно жило во всем: в своевольном изломе темно-русых бровей, в высоких плитах скул, подернутых яблочно-розовой мглой, в своенравном рисунке пухловатого рта, как будто запечатанного строгостью, но в то же время притаенно жадного. Лицо это могло смотреть только такими, прозрачной зимней чистоты и синей омутовой глубины, глазами. В разрезе их и силе было что-то от взгляда волчицы, невозмутимого и даже сонного, но исподволь лучащего готовность убить за детеныша.

«Почему ж Леденев тогда мой?» — мелькнуло у Аси. На какое-то время она вовсе забыла о страхе своего положения и смотрела на эту казачку обыкновенным женским взглядом восхищения и зависти.

— Никак Степан? — подойдя к ним в упор, вопросила казачка не то чтобы дрогнувшим голосом, но все же с интонацией какого-то живого чувства — не то со снисходительной усмешкой над неведомым Асе невозвратным былым, не то с сожалением и даже стыдом за это былое.

— Угадала, Дарья Игнатовна. Поклон тебе от брата Григория Игнатовича и от мужа Матвея Нестратовича, — заторопился Степан.

— В Гремучем они? — спросила та с живостью.

— Так точно, прибыли вчера.

— В сарай айда, в сарай! — велела Дарья, как будто уж поняв, зачем они пришли, приметив, конечно, и Асин живот, и выпитое немочью лицо.

Они прокрались внутрь — в домовитые, добрые запахи сена и парного навоза.

— Матвей твой тебе наказал… — начал было Степан, задыхаясь.

— Да вижу уж — не дурочка. Что ж, и податься больше некуда?

— Стал быть, некуда, Дарья Игнатовна. Ты уж мужа послушай. — Степан улыбнулся беспомощной, приниженно-просительной улыбкой.

— Да я-то сделаю, а он, видать, ума решился, — прошипела Дарья. — Куда послал? От казаков бегете — к казакам же? Как будто он не знает, чего у нас в станице делается. Явились из огня да в полымя, из квашни да в печь, только в рот положить и осталось. Да вон с пузом ишо — молодец, подгадал! Твоя, что ль? — кивнула на Асю.

— Хуже — братова, Ромкина. Иначе бы тебя не потревожили.

— Вот так голос! — Теперь уже и Дарья с необъяснимым жадным любопытством оглядывала Асю — по-женски взвешивающе, даже будто как соперницу, хотя кого делить им было? — Стал быть, Ромкина. Ну так он молодец: обрюхатил, а сам на войну. Всю бедноту на свете застою, а ты как хошь, так и носи мое дите… Ну и куда ж мне вас девать, скажи на милость.

— Да я-то зараз до Гремучего — ее.