Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Ну а ее куда? Уж больно свекор ненадежный у меня, на красных теперича злой огромадно: своему горю плачет, а вашему радуется. Прознает — прицепится: кто да откуда. А там хорошо, ежли сгонит, а то…

— Так ить баба — чего с нее взять?

— А один нынче спрос — всех под корень, кто от красных рожден да от красного носит, — передернулась Дарья. — Но-но, не дрожи, — пришикнула на Асю. — Надрожишься ишо. Чего же теперь делать — надо как-то проживать. А ты, Степан, иди уж, коль намерился, а то не ровен час увидят… Нет, стой! Обожди! Кажись, свекор на баз заявился — Максимку пытает. Вот ить как — утаи вас попробуй. Пойду навру чего-нибудь. Живо лезьте наверх и сидите как мыши.

Забрались на прикладок. Слежалое сено вмиг обдало горячим духом прели, но Асю не согрело, не уняло дрожь. За рубленой стеной заспорили два голоса — уже знакомый Дарьин и низкий, стариковский. И вдруг — отчетливо и страшно:

— А Мирон ваш не красный?! Вы, батя, тады уж и Стешку гоните. Внуков родных — Иудино ить семя.

— Цыц, стерва! — захрипел старик. — Ты, сукина дочь, меня не путляй! Свои кровя, родные, а ты поравняла! Свое клеймо несу — так мне, могет, ишо и самому изменником заделаться? Да за такое нынче знаешь чего казаку полагается? Через такую твою жалость Мирона-то нам и прикинут — и Стешку, и самих, гляди, потянут на аркане… А ну пусти, сказал, не то зашибу! Я на своем базу пока ишо хозяин! Сгоню, чтоб и духу их не было!.. Слышите там?! Пущай уметаются на все четыре стороны, ишо где жалельщиков ищут! А то ить по-нужному да по совести должон я зараз кликнуть казачков…

— По-нужному?! По совести?! — зашлась в шипящем крике Дарья. — Ах ты, дурноед, волчий блуд, душа твоя подлая! Палачом захотел стать на старости лет? Тоже кровушки хочешь попить?! В чем они виноватые? Ить спросит Бог за сирых — для него красных нет, тоже как и кадетов. Тебя родной сын попросил их укрыть и мне наказал то же самое — уж он-то красных видел, какие они есть, однако же грех не хочет брать на душу.

— Пусти, сучье вымя!

— А не пущу! Нарочно лягу поперек! Давай, топчи — посироти внучонка!

— А вот и покличу — пущай…

— Да стойте, батя, стойте! Сама пойду скажу, чтоб уходили, а иного греха на себя не берите. Ступайте уж в дом, а то вся улица сбежится — надо вам? Сказала уже: прогоню… Максимка! А ну-ка подь ко мне — чего скажу…

Так часто обрывалось сердце Аси за минувшие сутки, что теперь, показалось, и вовсе уж остановилось, онемело, оглохло, будто бы хлороформом пропитанное.

— А ну как старый черт побег до казаков?.. — ворохнулся на сене Степан. — Бежать надо, а?.. Ы-ы-ы!.. Куда вертаться-то, куда?! Приду — чего найду? Батю, может, уж жизни решили да Грипку… Кого послушал?! Сам к черту в пасть полез, тебя повез! Прихоронили б где на хуторе, и все! А то ишь: «увозите», нашлись тоже добрые, схотели человечью правду соблюсти, да на нашем горбу. Спровадили — и куль муки с руки! Очистили совесть. Пожалковали — сразу не убили, по куску отрезают, жалеючи!

Послышались шаги, и он замолк, насторожившись.

— Не бойтесь — я это, — прокричала им срывистым шепотом Дарья. — Слезай, Степан, беги, пока не поздно. А ты, жена, сиди покуда.

Степан и Ася выглянули вниз.

— Слыхали аль нет? Увидел вас свекор, как в сарай заходили. Грозится донести, коль не уйдете, — дышала Дарья жадно, тяжело, смотрела не то жалостно, не то с брезгливым отвращением.

— А ей чего сидеть? Казаков дожидаться? — засмеялся Степан.

— К свояченице сбегаю — могет быть, приютит. Так-то добрая баба, да казак у ней в красных, так что зараз она испугаться могет, как бы не пострадать через вас. И так уже от страха хворая — про мужа на всех перекрестках кричат: Иуда казацкого роду, гнездо разорить да семейство под корень. Попробуй вот так поживи… Нате вот — поесть вам собрала, — показала Дарья узелок.

— Тогда уж и я обожду, — сказал Степан, переползая к краю и протягивая руку вниз. — Своим-то уж никак не помогу, а Настена вот, туточки, тоже своя. Даст бог, прихороню от злого глаза — тогда и подамся до дому, — и снова дребезжаще засмеялся.

— Коль мой казак в Гремучем, не даст твоих в трату, — заверила Дарья с нажимом, но, кажется, даже себя не смогла убедить. — Сотник он, офицер, какую-никакую власть имеет. Да и не тот он человек, чтобы над бабами да стариками измываться, или тогда уж и не знаю, с кем жила.

— Ага, не даст, — откликнулся Степан, как из колодца. — Да ежели б он мог нас застоять, то уж, верно, сюда не погнал бы. Да я не в обиду. Все бессильные нынче, кого ни возьми. Иной сам по себе, положим, и хотел бы человечью правду блюсть, а в табуне не может ничего. Кубыть какая сила гонит всех, а встанешь поперек — так в землю втолочат. Вот Гришка ваш и прибежал до нас как заяц. От своих хоронился. За Ромкины геройства квитаются с нами. Как зачумленные мы все через него!

— Ну, ждите — живо обернусь, — сказала Дарья.

В ее решимости помочь почувствовался непонятный интерес — будто не только женски-материнская, необсуждаемая солидарность с Асей, но и такая расположенность, словно Ася была не чужая ей, словно что-то их связывало или даже сродняло. Какая-то далекая, давно уже остывшая, но все-таки неубиваемая память и даже будто наконец-то обретенная возможность вернуть какой-то старый тяготящий долг — не ей, конечно, Асе, но будто бы через нее. Так, стало быть, Роману, больше некому. Леденев и привез ее, Асю, сюда, лишь он ее и связывал со всеми обитателями своего невозвратного детства и юности.

Томительно-тревожное тянулось ожидание, спасенье от которого Степан нашел в еде — рвал зубами краюху, макая ее в крынку с каймаком, — а Асе кусок в горло не шел.

Спустя не поддающееся счету время послышались Дарьины голос, шаги:

— Я это, я! Кубыть, уговорились. Примет Стеша тебя. Поди, не придет свекор с обыском. Теперь опять же ждите — как стемнеет, сведу вас до Стешки, а зараз на люди негоже выставляться. Что ты? Куда? — посмотрела на Асю, которая зашевелилась на прикладке, пытаясь собственными силами спуститься вниз по жердяной щелястой лесенке.

— Надо мне, по нужде, — наконец-то проронила Ася первые слова.

— Ну, пойдем укажу, — и Ася ощутила на себе ее помогающие бездрожные руки, опять почувствовала зависть к Дарье, к ее давно уж сбывшемуся материнству.

И судил же ей, Асе, Господь носить дитя именно в это несчастное время, и вся ее, Асина, жизнь вот такая — текущая от страха к страху, от беды к беде.

Прошли в пустой закут.

— И где ж тебя Ромка такую нашел? — спросила Дарья с неопределенным смешком, скрестив на груди свои сливочно-гладкие руки и вновь разглядывая Асю с ненасытным женским любопытством, не то изумляясь: неужель поладнее никого не нашел — взял последнюю из никудышных, — не то, напротив, признавая: лучше не найти.