Сергей Самсонов - Высокая кровь

Кубанские полки, отхлынув, перестроившись, рванули из сгущающейся тьмы косматым черным пламенем, извергнутым будто уже из самой преисподней. Сходились еще дважды — от глубокого охвата спасали только пулеметные тачанки, которые он выбросил на фланги… Буденный где, Буденный?.. На третьем заезде в атаку колышущийся в горизонтах черный пламень, вар, смолу как будто причесало, прочесало буревыми воздушными струями, прибило катками нежданного ветра, который так долго блуждал по степи, хотя Леденев его вызвал, наслал на кубанцев еще при полуденном солнце. В непроглядной дегтярной дали на востоке прорвалась дробным проливнем, полыхнула во весь горизонт пожирающим треском стрельба, припадочно-восторженно забили пулеметы: «Трраааа-рррааа-та-та-та-та!», и из этой незримо разверстой дыры подымающе хлынул трясучий, перекатистый рев петроградцев: «Ррр-а!.. Ррр-а-а-а..!»

Кубанцы повернули к берегу, но нигде уже не находили спасения от этого загонного, отсечного огня — катились к реке валунами, на кувыркающихся через голову конях. Вдоль по берегу стало светло от игольчатых вспышек — остервенело рокотавшие «максимы» полосовали вороненую гладь Сала, взрывали острожалыми фонтанчиками воду вокруг голов людей и лошадей, спасающихся вплавь, расклевывали их, дырявили, топили.

Покачиваясь от дурнотной слабости и потряхиваясь от озноба, залившего потную спину, Леденев шагом въехал в Плетнев. В левадах по околицам разгорались костры — сигнальные метки победившего воинства, по улочкам, как на радении неведомых огнепоклонников, метались конные и пешие с кидающими искры факелами, кричали словно на пожаре, о беде.

Оказалось, что ищут пропавшего командарма Егорова, который сам водил стрелковый полк в контратаку на Плетнев и выбивал из этих улочек кубанских пластунов.

Внимание Романа привлекло какое-то столпотворение на выгоне. Трепещущие огневые отсветы выхватывали из чернильной темноты стоящую спиной к оврагу вереницу пленных, легко опознаваемых по одинаковым долгополым черкескам. Оранжевое пламя озаряло отупевшие в усталости, неподвижные лица кубанцев — и матерых бойцов, и кужат, застывшие в глухой тоске глаза отражали огонь и светились, как алые уголья в будто уж обгоревших, подернутых золою черепах. Дуга леденевского взвода, тачанка — и она, комиссарша, как сама революция, у пулемета.

— А ну стой! — крикнул он, колотясь от озноба, ощущая себя, как в тифозном бреду, будто вновь очутившись в Нагольном, перед Орликом с присными, да и разом во всех тех казачьих станицах, по которым прошел, волоча за собою вот эту стальную косилку, с неутомимостью срезающую всех, не разбирая, — и, подскакав, закрыл собою пулеметное жерло, через которое была готова хлынуть ночь — еще черней, неотстранимее, чем та, что уже наступила в природе.

— А как? — только и прошипела она откуда-то из самого нутра, как будто не собственной силой, а чьим-то растущим в ней голосом.

— А так, как я завел. Или сам рядом ляжешь, — повел глазами на комвзвода Хлебникова. — До всех довести. Хучь комиссар, хучь сам Илья-пророк на колеснице с неба спустится. Пусть трибунал их судит, а не всякая…

Не глядя на нее, поехал в хутор. За кого же квитается, стерва? Может быть, за семью иль за мужа? Хорошо, если так. Со временем проходит — знает по себе. Как запаленного коня выводишь из прозрачного ручья: не пей, дурак, больше ведра, а то сдохнешь, да и сам он, животное, не умом, а нутром понимает: довольно — так и душа сама себя оберегает… А может, нравится ей кровь? Ни с чем не сравнимая сладость — у человека жизнь отнять, тем более разом у многих, которые перед тобой, что червяки под сапогом. Сколько прав человеку дает революция, а тот охотнее всего берет одно, извечное: держать в руках чужую жизнь, давить слабейшего, дотаптывать павшего и безоружного. Неужель и она такова? Гадюка, хуже бляди: не живым мужиком — человечиной кормит себя, и не видно порока ее никому, нос-то не провалился, как у сифилитички.

Он и в свое нутро не мог уж заглянуть, а не то что ей в душу — ни на что уже не было времени, лишь на то, чтоб в отсутствие раненого командарма Егорова колдовать вместе с Клюевым над штабными трехверстками, как хирурги над телом больного, зажимая и наживо штопая все новые и новые разрывы в истекающих и пополняемых кровью членах этого тела, означенных на карте красными брусками, овалами, гребенками, расходящимися и сведенными в клещи ударными стрелами.

Перегруппировав свой потрепанный корпус и подкрепив его кубанцами Покровского, Улагай вбил охватные клинья в растянувшийся фронт красных сил — в одно и то же время ударил от Романовской и Святого Креста, перешагнув на правый берег Сала.

Измочаленная в полосе непрерывных боев, потерявшая более половины орудий, истощившая огнеприпасы 10-я армия покатилась к Царицыну. Последний пятачок донской земли поглощался копытами распаленных казачьих коней — весь Дон, как крыга от сплошного поля в ледоход, откалывался от Советской России, чьи очертания на карте все более напоминали накренившийся, готовый повалиться дуб, кривой ствол которого неутомимо подгрызают зубьями пилы, а корни выкорчевывают из земли железными пешнями.

Апрель 1920-го, Ростов

Огромная пустая чаша ипподрома сделалась похожа на дворцовый парк, засаженный шпалерами, куртинами, боскетами из тысяч всадников и лошадей, которым труднее всего дается именно живая неподвижность.

Червонным золотом горели, вороньим крылом, серебром отливали лоснящиеся крупы вычищенных дончаков, высоких тонконогих аргамаков, приземистых неприхотливых карачаевцев. Просвеченные солнцем кумачовые полотнища с огромными белыми буквами революционных заклятий колыхались и плыли в золотых столбах пыли. Словно тысячи маленьких солнц, ослепительным блеском ударяя в глаза, грохотали литавры и ревели огромные медные трубы оркестров, опевая простор, омывая людей и коней огневыми волнами, и никого уж не существовало по отдельности, закупоренного в самом себе, в своем единоличном счастье или горе, — ни казака, ни мужика, ни человека, продолжающего думать, для чего он живет и за что ходит вместе со всеми на смерть, а одна только музыка:

— Это есть наш последний и решительный бой…

Как апрельская степь в алом мареве неисчислимых тюльпанов, кровоточа, но не от ран, а от избытка первородной силы, полыхали ряды страшных всадников. Это Первая Конная, сбросившая генерала Деникина в Черное море, уходила парадом на Польшу. По скаковому кругу бесконечно, с величественным и надменным равнодушием текли эскадроны 4-й Петроградской дивизии, несомые легендами о собственной непобедимости, проделавшие все походы сначала с Леденевым, а потом с Буденным.