Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Своими сомнениями я делился со всеми, кого считал другом и с кем прошел весь путь борьбы от восемнадцатого года до сегодняшнего дня, — ответил Мирон, не взглядывая на Романа. — В том числе и с Леденевым. И если мы оба с ним смотрим на эту беду одинаково…

— На чью беду, Халзанов? — поддел председатель. — На беду атаманов, кулаков, всей казачьей верхушки, плоть от плоти которой вы сами? Вот уж воистину беда и наше преступление — не церемониться и раздавить змеиное гнездо, покончить раз и навсегда с опасной гадиной, которая не только шипит из-за угла, но и жалит нас в спину. А комдонкору вы глаза открыли, так? Зачем вам это было нужно, а, Халзанов? Хотели прислониться к авторитету Леденева? Вы заведомо знали, что такое письмо тотчас станет достоянием масс. Не потому ли вы, Халзанов, поспешили разослать десятки его копий всем, кому только можно? Чтоб крестьянские массы узнали, что красный герой Леденев не верит в политику партии? И если Леденев не понимает, за что ведет людей на смерть, то и все эти люди, конечно, задумаются: а так ли правы мы, большевики? И это в тот час, когда мы, истекая кровью, пятимся к Царицыну?

— Говорите уж прямо, товарищ Янсон, — не вытерпел Мирон. — Казак, есаул, тайно вел агитацию.

— Так ведь очень похоже на то, товарищ бывший есаул…

— Дозвольте слово, — кашлянул Роман, тупея от самой необходимости доказывать, что трава по весне зелена, а река течет к морю. — Вы как мое письмо читали? Сквозь очки?

— Что вы имеете в виду?

— А что через ваши очки все будто бы совсем навыворот читается, а не то, что написано. Писал я то, что нет на свете конницы сильней породных казаков, и очень нам желательно тех казаков под красные знамена притянуть, вроде как непослушных детей к доброй матери, с рабочим классом породнить, как равных с равными. А мы по ним бьем, как за зверем, людьми не признаем — хучь он кулак, хучь середняк, а все одно для нас не человек. Вот они и бегут за свободой к Деникину, как табун от грозы. Жизни им от нас нет. И если вы этого через свои очки не видите, то нынче же и увольняйтесь с должности как инвалид по зрению либо по уму.

— Вы с кем говорите?! — У председателя задергалась бородка, взыграли живчики под скулами — вонзил в Леденева взгляд кроличьих глаз, пытаясь сделать их уничтожающими, страшными.

— А и вправду — с кем? Я ить и не знаю, кто вы такой, — дернул ртом Леденев.

— Я председатель Политупра Реввоенсовета.

— И сколько у тебя дивизий?

— Каких дивизий? — прошипел председатель, смотря на Романа, как царская водка.

— А красных дивизий, какие зараз под тобой на смерть идут. И белых, казачьих, какие ты, искусно маневрируя, окружил и разбил. У нас с ним, — кивнул на Мирона, — пожалуй, уж десяток наберется. Так что ты, политупра, давай не свисти, а играй «барыню».

— Что-о-о?!.. Да я тебя… за это… тут… на месте… — задохнулся Янсон, как будто силясь выжечь на леденевском лбу тавро своими наведенными увеличительными стеклами, в которых сфокусировалась вся солнечная сила революции.

— Все, что вы нынче можете, — своими ногами отсюда уйти. Так как вас проводить — с почетом или шомполами?

— Уймись, Леденев! — прикрикнул Зарубин. — И выйди отсюда. Немедленно!

— Ну почему же? Пусть себя покажет! — вскочив, пролаял Янсон. — Вот вам лицо! Князек! Наполеончик! Чингисхан! Как он прикажет, так и будет. Выпороть! Конями в диком поле разорвать!

— Ну хватит! — оборвал Мирон и, грузно поднявшись с одинокого, пыточного своего табурета, красноречиво ворохнул сведенными перед собой руками, словно протягивая их в невидимые кандалы. — Коль так необходимо, арестовывайте.

— Молчи, Леденев! — прикрикнул Зарубин еще раз. — Всем сделаешь хуже!

«Да что ж это за сила в них такая? — подумал Леденев, не двигаясь с места. — Почему мы всё терпим от них? Они что же, умней нас, сильней или сердце в них тверже? Да ни этот, ни Левушка на фронте даже дня не проживут… Дольше нас в революции были, зачинали ее, муки приняли, пока мы, как собаки, стойку делали перед царем? Стал быть, им лучше знать, кто и в чем виноват? А Зарубин? Этот — разве не сверстник им по годам в революции? Однако и он покоряется. Один человек, каков бы он ни был, — ничто: загавкают, задушат. Или все-таки солнце нельзя заслонить? Большинство разберется, никого не уволит из жизни зазря? И я им зараз должен покориться — поверить, что по справедливости рассудят? А ежели они Мирона до стенки раньше доведут, чем вину прояснят? Свинью тащат резать, и та упирается. Какой она Наполеон, когда всего лишь хочет жить? А нам что ж, и пискнуть нельзя в свое оправдание, да ишо и спасибо за арест говорить, как будто нам сам Бог велел таких своих мучителей прощать? Святые мы? Бараны? Какая же это свобода? В чем наша вина? Что мы за казаков вступились? Что новых бар не допускаем видеть над собой? Или, может, и вправду я в Наполеоны гляжу? А что, и не худо бы. Тогда бы у меня такие нашим братом не владели…»

— Ну а людей кто завтра поведет? — сказал он последнее. — Когда Улагай на этот вот берег полезет. Быть может, вы, товарищ Янсон, — за Халзанова? У вас бойцы не побегут? Пойдут за вами, как евреи по морю за своим Моисеем? А ежели вы его крест на себя взять не можете, то и не смейте вырывать бойца из авангарда трудящегося класса. Не отдам.

— Леденев, я тебе обещаю, — сказал Зарубин, выговаривая в каждом слове каждую букву. — Мирона я беру под личную ответственность. Мне — веришь? А ты сейчас себя поставил за рамки всех понятий о красном командире. Вернись в эти рамки немедля — или уж никогда. Ты меня понимаешь?

И снова детский страх сиротства шевельнулся в Леденеве.

— Я дам вам комиссара, Леденев, — отчеканил Янсон. — У которого не побегут. Данной мне революцией властью приказываю отстранить Халзанова. На должность военкома корпуса назначить товарища Флам…

В сенях затопотали, и в горницу ворвался командарм Егоров со шлейфом штабников и ординарцев, как из пожара на пожар, как вагонетка, посланная под уклон, с краями груженная опрокинувшимся безотложным. Вцепился в Леденева взглядом, как хозяин в отысканный топор или багор, и тотчас же распяленной кровоточащей шкурой накрыла стол штабная карта.

— Пошел Улагай. Стянул шесть тысяч сабель под Плетнев, — вонзился карандаш в речной извив на карте, — да с Третьей пластунской бригадой. Форсирует Сал, захватит плацдарм и в прорыв. Если разрежет фронт на пятьдесят верст в глубину, тогда… неизвестно, за что уж цепляться. Что скажешь, Леденев?

— А пускай пластуны его с нашей пешкой бодаются, а уж когда почует кровь, кубыть простор ему откроется для рейда в глубину, ударю от Андреевской одной только Шестой дивизией, на себя поверну его лаву, а Буденного — через Гуреев в обход вот по этим ярам, чтобы в тыл им ударил да отсек от реки.