Сергей Самсонов - Высокая кровь

— А ты посмотри на нашего комиссара, — скосился Мерфельд на Сергея. — Он почему-то не кричит и ничего не требует. Должно быть, потому, что знает больше нас. Осведомлен, что за фигуры нас шельмуют и на всякое наше «белое» отвечают «черное», да и не «черное» — «квадратное». Ты хочешь, чтобы нас судили по делам, а они уверяют в ответ, что заглянули в нашу душу, определили наш химический состав: на треть гнилой интеллигент, на треть дворянчик и так далее. И что ты им ответишь? Да ты теперь лишь тем и можешь доказать им свою чистоту, что безропотно ляжешь под нож… А, Сергей Серафимыч? Вы б утешили нас либо сразу лишили напрасной надежды. Ведь ничего на свете хуже нет, чем давать человеку надежду, перед тем как убить… А может, вы уж дали показания — что мы как есть контра и Романа на царство кричали?

— Как видите, это не сильно облегчило мою участь, — отозвался Сергей. — Или, может, вы думаете, я тут с вами сижу провокатором?

— В каком бы качестве вы с нами ни сидели, — усмехнулся Мерфельд, — ответить вам все равно нечего.

— Послушайте, вы, — огрызнулся Сергей, пытаясь самого себя раскочегарить. — Хотите себе гроб заранее готовить — что ж, пожалуйста, но будьте так любезны делать это молча.

Сверх этого ему и вправду было нечего сказать. Все три недели, пока их держали в Миллерове и что ни день поодиночке выводили на допрос к Колобородову, он ждал хоть какого-то знака Москвы — и никакого знака не было. Страшней всего было незнание о Зоиной судьбе. Шифровку о ней Сергей отправил в центр еще до ареста — и тотчас выяснилось, что о ней уже и так подробнейше всё знают. Не знают только, что же с нею делать. А может быть, она уже и вовсе не нужна — разменяли как пешку на огромной доске, обманув контрразведку Деникина и перебросив леденевский корпус на Хопер из-под Царицына, и отец ее, хлебный король, никакая уже не фигура, а так, лишь один из буржуйских ошметков. Отделили полезное, как зерно от мякины, и выбросили, потеряли, забыли, и трясется сейчас, как и прежде, в санитарной линейке. Но ведь это-то хуже всего — не потому что смерть кругом, а потому что только сила Леденева берегла ее от корпусных чекистов, и теперь каждый встречный шигонин может с ней поступить, как захочет — наконец-то до кожи добраться, зубами грызть «барыньку», притянуть к леденевскому «делу»… И душило Сергея предчувствие непоправимого, может уж совершившегося — непрощаемого. Он уже не любил ее — ведь, встретив человека, любишь, в сущности, себя, свое обладание им — он ее ощущал, как калека — отрезанную руку, которой хочется пошевелить как неотрывной, как живой, приложить ее к сердцу, рвануть ею ворот на горле.

Сергея разнимало надвое. Он чувствовал всю возраставшую потребность вырваться отсюда самому, из каменного гроба, из судьбы, которую он так отчаянно-глупо поспешил разделить с Леденевым, и даже подленькая мысль проскальзывала ящеркой: он-то в чем виноват?.. как будто Леденев и остальные все же были виноваты, нечисты перед партией, а он, Сергей, служил непогрешимо. Что ж ему было делать теперь? Дать признательные показания Колобородову? Нет-нет, не подтвердить, что комкор подстрекал к мятежу свою конницу, агитировал красноармейскую массу за «Советскую власть без коммуны», а выюлить, не сказать «ничего, кроме правды», чтоб ему было не в чем себя упрекнуть: Леденев, мол, и впрямь никому не покорный бунтарь, идеал — своевластная сила, но можно воспитать, перековать, сохранить этот крупный талант. И уйдет, в трое суток настигнет, возьмет Зою за руку, посадит на поезд, отправит в Москву — сестрой милосердия к отцу в Солдатенковскую, а потом уж назад на скамью подсудимых, хоть к стенке… Э-э, нет, так не выскользнешь, придется не шкуру, а душу оставить вот в этих руках. Нельзя предать наполовину.

А что же он сам-то молчит, Леденев? Как не разрубишь пополам магнит, спаялся тем, давно уж мертвым Леденевым, и все, что было предназначено тому, безропотно примет? Что, был всесилен там, в своей естественной стихии, а здесь, без тысяч верящих в него людей, в руках образованных, хитрых, опять стал тем, кем был до революции, — потомственно приученным склоняться перед мощью государства, малограмотным, робеющим в правительственном доме казаком? Но разве же он безъязык? А телеграммы его Ленину — о злоупотреблениях ревкомов против казаков? Не челобитные, а декларации, с крестьянской хитринкой, с какой-то детской рассудительностью, но и властные, с ощущением собственной силы и народной громады у себя за спиной… Ах ты черт, это ж тот Леденев, первый, мертвый, писал, а не этот… Халзанов. Да и писал-то, получалось, приговор — и себе самому, и вот этому, ставшему им.

Но ведь и этот может говорить — почему же молчит? Ведь у него, в конце концов, жена и сын, которые его привязывают к жизни, как самые мучительные, бесконечно живые вериги. Пусть самому и суждено пропасть, но им… для них он уже сделал всё? Достаточно, чтобы сберечь? Ведь надо же твердо, незыблемо знать, что они остаются жить в мире, который ты сам покидаешь. В конце концов, увидеть напоследок, прижать и почуять, что в них остаешься на этой земле, чтоб даже после смерти править миром. А может, человеку обреченному уже и этого не нужно — ни в чем уже нет смысла, утешения, и смерть обращает в нуль все: твою любовь, твоих детей и даже (никого «даже») торжество мировой революции? Как только подступишь вплотную, увидишь смерть как солнце и ослепнешь, не вытерпев и не переглядев?

Во всеобщем молчании Сергей поднялся с нар и начал мерить камеру шагами — из одной лишь потребности делать хоть что-нибудь.

Их камера была суха, опрятна, как больничная палата, всегда в ней были свежий кипяток, газеты, бумага и карандаши для писания жалоб и писем, дозволялось держать запасные подметки, нитки, дратву, иголки, разве только не личную бритву. Кормили их однообразно, почти всегда без мяса, но в общем-то сносно, и надзиратели и конвоиры обращались с ними уважительно.

Ликующее мартовское солнце протискивало сквозь чугунную решетку снопы золотых горячих лучей, выкрашивало охрой стены, потолок, но от этого только острее ощущали все узники свою отрезанность от мира. Решетка, засовы, прикрытый заслонкой глазок, кормушка окованной двери — все, казалось, работало только на вход, подавая им воду и пищу, запуская к ним воздух и солнечный свет и ничего не выпуская в мир — живых их голосов и даже будто самого дыхания. Все письма в Донбюро и Реввоенсовет Республики, конечно, принимали, но вот куда их относил незримый почтальон…

У тела нет воображения. Лишь теперь Сергей понял, почему заключенные начинают томиться по любой другой участи, кроме тюрьмы: пусть уж лучше могила. Впрочем, черт его знает. «Все равно не хочу». Если сегодня человек и взмолится: «Убейте», это вовсе не значит, что завтра он не перечувствует, не захочет еще раз увидеть вот это весеннее солнце.