Сергей Самсонов - Высокая кровь

Да о чем же он думает? Почему все о смерти, будто та уж и впрямь наступила… Думай, думай, как сломать этот средневековый обвинительный бред, как пробиться сквозь эти железные метлы, гранитных болванов, лукавых инквизиторов, которые отождествили с революцией себя.

Ему приходилось признать, что все предъявленные обвинения обладают своей схоластической логикой, что у Смилги и Колобородова есть строительный материал, подходящие косточки, из которых возможно составить искомый, желаемый образ врага, пририсовать чудовищные когти и наполнить его черной кровью.

«Конно-сводный корпус Леденева утопил свою славу в винных подвалах Новочеркасска… Путь его был отмечен систематическими массовыми грабежами; у населения хоперских, донецких и черкасских сел по всему пути следования были забраны лошади, скот, продовольствие, много ценностей и имущества, особый же размах грабительство приобрело в освобожденных красными частями Новохоперске, Богучаре, Миллерове и особенно Новочеркасске. Леденев и его штабные чины сознательно спекулировали на животных инстинктах массы, рассчитывая завоевать себе дешевую популярность и поддержку, о чем неоднократно доводили до сведения Реввоенсовета армии товарищ Шигонин и другие политработники корпуса. Таким образом несомненно, что злейшим врагом Леденева является любой политработник, пытающийся превратить разнузданную массу в сознательную боевую единицу». Не было? Еще как! Все было, смеялся Сергей, и грабеж, и оргии, и проститутки.

«Легко предположить, какие выводы бы сделала комиссия товарища Зарубина, прибудь она в расположение леденевского корпуса. Согласно старой римской формуле “кому выгодно?” мы можем твердо заключить, что подстрекателями убийц являются Леденев и его штаб, хотевшие сокрыть от партии картину своих безобразий и контрреволюционных планов».

Сергей читал и холодел: как будто Шигонин писал, и все сбывалось как по писаному — не по правде, а по чудовищной похожести на правду. Поверят многие, не знающие Леденева и его судьбы, не знающие, что в комиссии застрелен его кровный брат.

В чем его самого обвиняют, Сергей как будто и не думал. Ну да, что закрывал глаза на партизанщину, поддерживал комкора в его честолюбивых устремлениях, а может быть, и покрывал антисоветский заговор. Характер обвинений зависел от Сергея самого: покайся в малом — в большевистской слепоте, в мальчишеской падкости на «сильную личность» — и будешь прощен, отделаешься, как Шигонин, понижением до взводного.

Из него, как из воска, надеялись вылепить то, что им нужно, — свидетеля для утопления комкора уже наверняка, равно как и Мерфельд с Челищевым нужны были не сами по себе, а для сгущенья леденевской черноты — прибли́женные золотопогонники.

«Не понимаю, Северин, как ты мог оказаться с этой контрой заодно. Ты, комсомолец, большевик. Какой гипнотизм заставляет тебя защищать его, тем более сейчас, когда решается твоя судьба, когда стоит вопрос о твоей жизни в революции и вообще о жизни? Послушай, ну вот же твои донесения — о его грабежах, о разгуле. Ты будто раздвоился. Один ты — большевик, который все видит и все понимает, а другой ты — не знаю, как и определить: не то обманутый дурак, не то его сообщник. На чем ты настаиваешь? Чтобы мы пожалели его, зачли ему весь его путь под красным знаменем, как и Махно — союзничество с нами? Нет, извини, Вакула тоже черта оседлал, чтоб тот его доставил куда надо, а нынче мы этому черту ломаем рога. Рабочий класс раздавит каждого, кто перед ним нечист. Понадобится — и через тебя перешагнет», — внушал ему Колобородов, и, глядя в его воспаленные упорные глаза, Сергей видел в них и Шигонина, и себя самого — того, кем, вполне вероятно, бы стал, не попади он к Леденеву.

А связь с центральным аппаратом ВЧК была оборвана — никто не являлся к Сергею за правдой, будто та, настоящая, невероятная, вовсе уж никому не нужна, будто он, Северин, уже сделал свое, и все необходимые (чтоб уничтожить Леденева) донесения его давно уже подшиты к делу, а все, наоборот, сомнения — похерены.

Оставался Зарубин, единственный старый леденевский товарищ, но тот был еще слишком плох, едва мог говорить, читать…

Загремели засовы, дверь открылась с протяжным скрипучим зевком:

— Северин, выходи.

Челищев и Мерфельд взглянули на Сергея с вялым, равнодушным недоумением. На допрос выводили строго по распорядку, и час был неурочный, близилось к обеду. Сергей, заложив руки за спину, шагнул в отворенную дверь. Вот в этом гулком коридоре с полукруглыми сводами, на этих железных мостках над трехэтажной пропастью-колодцем ему был знаком уже каждый потек и каждая выщерблина. А вдруг в этот раз повели к тому, кто явился за правдой, а не за признанием? Сергей не полетел, подхваченный предчувствием неодиночества, — потащил чугуном на ногах весь долгий опыт безответности.

Ввели в затопленную солнцем комнату, что в первую секунду показалась добела накаленным металлическим залом, как будто уж преддверием какого-то последнего суда, и в этом пыльном солнечном сиянии, у одинокого стола, в высокой пустоте он с удивлением увидел женщину… во-первых, женщину, а во-вторых, судью, не секретаршу-машинистку, а будто бы живую богиню революции, эпохи модерна, «крылатости», аэропланов. Она была уничтожающе красива — нерусской, какою-то злой, воинствующей красотой — не то институтка, не то вечно юная, без возраста, классная дама, сменившая шифон и очень узкие креп-лисовые платья на кожаную комиссарскую тужурку, поклонников — на полк ивановских ткачей или флотилию балтийцев.

Короткие пышные волосы. До каменности строгое лицо с кариатидами бровей. Всесильно неотступные глаза, смотрящие, казалось, с отвращением.

— Садитесь, Северин. Я комиссар Политуправления РВСР Флам. Ну, что он, говорите.

Сергей вдруг вспомнил Аномалию — в этих темных глазах было что-то от злой, беспокойной тоски кобылицы, потерявшей хозяина. Да, отвращение, но будто не к Сергею, а к тому, что собирались сделать с Леденевым. Хотя, быть может, это было омерзение к тому, во что Леденев превратил себя сам, переродившись и предав. Тогда она сама через него перешагнет. Но ведь тогда не спрашивают «что он?».

— Так, может, вы-то нас и будете судить? — сказал Сергей, не сразу обретя дар речи.

— Судить вас будет партия, военревтрибунал. А мне отвечайте о нем.

— А что тут сказать, — ответил Сергей, заглядывая ей в глаза и читая в них: да, как же он мог забыть — ведь была у него комиссарша, знаменитая Флам, перед самым ранением, в мае-июне. — Лежит себе на нарах, как мертвец, которого только отпеть осталось. Вся сила его была там, на фронте, в войсках, а здесь ему кем управлять — пауками с мокрицами?