Сергей Самсонов - Высокая кровь

Уходить предстояло уже поутру, перед светом. Второй сводный корпус генерала Мамантова, в который входил его полк, готовился к форсированному маршу вверх по Дону и переброске на тот берег с последующим рейдом по правобережным станицам. Задача была Матвею ясна — прорваться к Чиру и, громя коммуникации противника, наметом выйти в левый фланг Царицына, о который донцы уже трижды обламывали зубы. Совместным маневром с кубанцами Врангеля взять неприступный красный город в клещи и наконец-то раздавить.

К полудню в станицу вошел весь халзановский полк. Все багаевские казаки от семнадцати до пятидесяти лет давно были мобилизованы, и сгонять под ружье было некого. Багаевская повдовела и посиротела — в отрытых от Волги до Маныча братских могилах и непогребенные, по балкам, буеракам, на высохших солончаках истлевали кормильцы и любушки. Все меньше оставалось сверстников и односумов, с которыми Халзанов в малолетстве разорял соседские сады и виноградники, носился по проулкам, воздевая к небу испеченных матерью из сдобного теста птенцов, как будто выпуская их в недосягаемую голубую вышину, где звенели живые, настоящие жаворонки, неистово плясал под летним проливнем, вереща что есть силы: «Дождик, дождик, припусти, мы поедем во кусты, Богу молиться, Христу поклониться».

Упал под леденевской шашкой Петр Колычев, Матвеев шуряк, простроченные пулеметной очередью, сверзились с коней Архип Борщев и Прохор Мартемьянов, свернул себе шею Синилин Федот, когда его буланый жеребец, подкошенный, закувыркался через голову. На подступах к Царицыну Игнатку Родионова уклюнула винтовочная пуля, ключом забила кровь из расколупнутого черепа. По-глупому пропал Никитка Шеин, из жалости к коню ослабивший чересподушечную: воткнул ногу в стремя — седло и поползло спасителю под пузо, наскочившие красноармейцы искрестили упавшего шашками. Вздыбил землю разрыв за хвостом Степки Свечникова, полосканул осколками по шее, по спине, и, роняя поводья и шашку, повалился Степан на луку… Все меньше оставалось тех, кто знал его, Матвея, сызмальства и даже попросту в лицо, и это тоже означало умирание какой-то части его жизни, существа.

Сидел за столом и смотрел на жену, которая, нося из кухни тарелки с жареной курятиной и соленым арбузом, бросала на него короткие, все удлинявшиеся взгляды, а потом, наконец примостившись по левую руку, безотрывно пила его, но подобно тому, как пьет воду короткого летнего ливня зачерствевшая в засуху, изожженная солнцем земля. «Живьем ить сохнет. Все от нас отстает: красота ее, молодость, сила… Чем я же отплачу тебе, любушка? Истомил тебя нуждой, мужской работой. А главное, страх точит бесперечь — за себя, за Максимку. Значит, должен вернуться… Ага, будто Прошка с Архипкой своим не клялись да Игнатка с Петром не божились: дайте, милые, срок, истребим краснюков — заживем!»

Он чуял, как она устала, но в то же время видел, что Дарья уж не та бесхитростная девка, которую повел к венцу, отняв у Леденева, и даже не та, которая ждала его из австрийского плена. За себя да за сына в одиночку воюет, готовая и дальше быть одна — по-ящеричьи изворачиваться, с репейной цепкостью держаться за последнее в хозяйстве, по-собачьи засматривать комиссарам в глаза и даже, может быть, зазывно улыбаться. Он видел это сердцем и чувствовал мучительную нищенскую гордость за нее.

В спустившихся сумерках она молча пошла за Матвеем к сараю. Легли под навесом, в арбе.

— Ну, расскажи, жена, как мужа ждала. Как с Леденевым, красным чертом, спуталась, — сказал он словно тем же, что с отцом, блудливым, подлым голосом.

— Весело тебе? — устало укорила Дарья, не отодвигаясь.

— Без шутки и вовсе повеситься можно. Отец вон, и то — лежит, а шуткует. Ступай, мол, к жене, отлюби за все горькое, а то ить и вправду с каким-нибудь залетным комиссаром убежит — от бабьего-то голода. Со смехом страх выходит, тоже как и тоска.

— Из Ромки небось уж не выйдет: режь — кровь не течет. За что его Асю убили? Дите ить носила. Такую красоту сгубили, и не вздохнули, сукины сыны, ни по-людски, ни по-мужчински. Ить я ее всю оглядела — какую ж мой Ромашка взял замест меня. Кубыть и позавидовала на ее наружность. Худая только, вроде барышни. В стану как оса, вот пузо и выперло, с того-то я и испужалась попервой: а ну как схватывать начнет — да и разродится мне прямо в подол. Такая жаль меня взяла. Нет, думаю, не отдам, придут казаки забирать — так поперек дороги лягу. Уж мне ли не знать, каково это — дите свое бояться уронить. С каждой матерью будет у меня солидарность. Он там, в утробе, ить не красный и не белый, и как родится, не за революцию орет, а одну только титьку и просит. Отец его, может, и волк, да сам он пока не в шерсти. Не отдам. Да где там? Оторвали. Как вспомню, так возле пупка и заноет, кубыть саму в живот бузуют сапожищами, до него, до дити, добираются. А у Ромашки-то, наверное, ишо и не так болит. Вот оттого и рубит вас без жалости, не глядит, что у вас тоже жены с ребятами малыми.

— А он, может, по ней и не шибко терзается, — вырвалось у Матвея. — Сам себе сердце вырезал, чтобы стать ишо злей.

— Это как? — не поверила Дарья.

— А вот так. Сам такую планиду себе предназначил. Они, большевики, какие идут в самых первых рядах, ни себя не жалеют, ни родные кровя. Мы-то с Гришкой за себя воюем да за вашу хорошую жизнь, а он за мировое счастье.

— Откуда же ты знаешь это про него?

— Так и Мирон таков же — его-то я сколько-нибудь могу понимать. А вот Ромашку твоего — бог знает. Он, может, только за себя воюет. Ить вон как его вознесла революция — дивизией заворачивает. Это мы с тобой мелочь вроде сенной трухи, какая с воза на ходу трусится да к колесам пристает, никому нас с тобой и не видно, а он, что называется, историю вершит, считай, что уже с Богом состязается. Господь Создатель землю сотворил и дал ее людишкам в пользование, а он ишо лучше берется устроить — всех равными поделать и ныне, и присно, и во веки веков. Вот какую ему силу революция дала. А Ася его — ну вроде как в уплату.

— Да разве же найдется человек, который на такую цену согласится? А любить-то кого? — поежилась Дарья.

— А всех и любить. А по отдельности, выходит, никого… Ну, дела! Казак к жене с войны пришел, а промежду собой только и разговору о чужом мужике, будто он тебе муж, а мне брат.

— Да ить так и выходит, — засмеялась и Дарья. — Оно вишь как судьба управляет. И всё мы с него тянем, с Ромашки, — смерть отводит от нас.

— Комиссары-то к тебе не шибко липли? — как будто лишь теперь и вспомнив о возможности бесчестья, задохнулся от злобы Матвей. — А то, может, молчишь о таком-то?

— Так говорю же: Ромкой испугала, — ответила Дарья спокойно. — А хучь бы и снасиловали — мы нынче уж и вовсе ни на что не жалуемся. Прямо даже чудно: ко всему человек привыкает. Раньше было, сойдется у церкви народ — так об чем разговор? О сенах да о хлебе. А мор нападет — так у кого корова пала. Ну вот и нынче то же самое — кто кого как казнил да какие есть вестки с фронтов, то есть опять-таки кто без отца аль без мужа остался. Как казаки придут, так на мужицкой улице беда, а красные — тогда казачки плачут. В обыкновение вошло. Скотина и та о собственном несчастье больше жалится… А жить, однако, хочется. Прав Гришка: нам зараз и впрямь об одном жалковать — что не зверями родились, а то б взяла Максимку за шкирку зубами, как собака щенка, да унесла его отсель за синие леса. В самой что ни на есть бы глуши схоронились и ни с кем из людей бы не знались до конца своих дней.