Сергей Самсонов - Высокая кровь

На миг показалось, что ласково влекущая к себе речная глубина навсегда отрывает его вот от этих мучительно пристальных, уже ни в чем не обвиняющих и ничего не требующих глаз. Каким-то не ему уже принадлежащим, инстинктивным усилием толкнулся он из этой глубины и поспешил себе напомнить, что они, казаки, не бегут — наступают, прорвали фронт по Манычу и снова гонят красных к Волге, что никогда еще у белых армий не было такой могущественной массы конницы, таких боезапасов, артиллерии, вот и надо вложиться всей силою жизни, рвать у красных полков из-под ног свою землю, навсегда отбить волю соваться в казачьи пределы, и тогда комиссарский сапог никогда уж не ступит на халзановский баз.

Убеждая себя, что такое возможно, отпустил наконец-то Максимку и, поднявшись, пошел через залу к отцу.

Отец лежал покойницки недвижно — неузнаваемый, тянувшийся под одеялом серый конский скелет. Голова в серебристом сиянии спутанных, вылезавших курчавых волос неподъемно вминалась в подушку. В лежащих вдоль тела мосластых руках с похожими на корни дуба-перестарка узловатыми кистями была такая внутренняя легкость, какая бывает лишь в жухлой, отжившей траве. С двух последних шагов ощутился, окреп смрадный запах отцовского тела, которое запрело, как портянки в сапогах, и словно бы уже топилось от собственного внутреннего жара, — как будто даже запах человеческого кала, какой стоит над выгребными ямами, и Халзанов не смог совладать с отвращением. Он двинул табурет, подсел к кровати и заглянул отцу в глаза.

— Ну здравствуй, батя. Вот я и пришел, — сказал каким-то подлым, насильно усмехающимся голосом и улыбнулся так, что заболели скулы.

Запавшие глаза отца смотрели на него неузнающе и будто бы испуганно и оскорбленно, с ответным омерзением и ненавистью, словно не допуская и мысли, что Матвей-то и есть его сын, словно не понимая, как такой мог родиться от плоти его. Быть может, это выражение происходило от стыда за собственную жалкость и беспомощность, а может, только от телесного страдания и угнетения рассудка, уже и в самом деле означая неспособность понять, кто же это такой перед ним.

— Сынок… — наконец-то откликнулся изнутри онемевшего, самим собой придавленного тела. — Живой, спаси Христос. А я, вишь, зараз вовсе без ног. То ишо шкандылял, а теперича рухнулся. Видать, отходил свое по земле. А что ж, пожалуй, и пора: и пожил, и царям послужил, и отцовству порадовался… все уже повидал, чего Бог человеку дает. Так-то бы и нестрашно. Да только ить, сам посуди, каково же мне вас покидать, не знаючи вашей судьбы? Поганое время — в могилу и то не пускает. Раньше-то помирали — никто и не гадал, какая у сынов впереди ляжет жизня. Уж должно быть, такая же, как и у нас: царю послужил, а там ступай землю пахать — никто ее, любушку, у тебя не отымет, бери ее у нас, отцов, и родить заставляй. А нынче, может, то и будет, что и вовсе казаков не останется. Не то что мужики квасные к нам полезли за землей, а уж и казаков стравили меж собой, как бешеных собак. Семейство, вишь, наше и то разделили, будто молния в дерево вдарила: тебя с твоей Дашуткой — в одну сторону, а Мирона со Стешкой — в другую. От казацства отрекся, паскудник. А зараз — слыхал? — через него и уцелели. А что мне с его милости, когда он все одно нас, казаков, с земли сживает, своих же, ирод, бьет?.. Неужто попятили красных — домой-то пришел?

— Попятили, батя. Погнали за Сал. Кубыть, и за Волгу загоним.

— Ох, врешь, поди. — Отец усмешливо прищурил один глаз. — Мол, помирай спокойно, дорогой папаша: освободили мы родные курени, поддали красным жару, а там и навовсе концы наведем.

— Так вот он я перед тобой — выходит, не вру. Нынче бьем красных крепко, да и сила у нас, не соврать, огроменная. Одних кубанцев прибыло по фронту до двенадцати дивизий да боевых припасов, артиллерии немерено. И даже, батя, танки есть — машины эдакие сплошь железные, попереди броня и по бокам, везде броня, из пушки никак не возьмешь, и сами бьют огненным боем.

— Гляди ж ты, какая оружия пошла. Ну, помогай вам бог… А в каком же ты нынче чине, сынок?

— Сотник, батя.

— Сотник, — повторил отец так, словно вокруг них собралось свидетелями полстаницы, и даже каршеватая рука его как будто шевельнулась. — Мирон-то вон, идолов гад, и вовсе есаул был, пока не отступился. Два сына — и обое в люди вышли, так-то.

Матвей ничего не ответил — пускай погордится отец, хоть этим успокоится, навроде как к больному месту прикладывают теплое.

— Ну, батя, покуда пойду. К жене-то сколько ехал не доезживал.

— Ступай-ступай. Ей, бабе, без энтого дела подолгу нельзя, а то не то что с комиссаром — с кобелем пойдет, — осклабился отец, и эта молодая охальная улыбка вышла вымученно-жалкой — последним уж цеплянием за жизнь.

«Коль останусь живым в этой клочке, достигну старых лет и буду вот так же лежать, — подумал Матвей, подымаясь. — Зачем же человеку жизнь? Зачем воевать — за славу, за власть, за счастье людей, хучь за что? На что мне то счастье и то человечество, когда меня уже не будет? Вчера с черным чубом ходил, в полковники метил, сегодня уж седой, а завтра трава на мне вырастет. И кто меня вспомянет, худым ли, добрым словом — какая мне будет забота, когда я уже буду не я, а лопух? А чисто жить зачем? Чтобы Бог взял на небо живым? А ежели нет ничего? Я даже наверное знаю, что нет ничего, а все тут, на земле, пребывает, пока жив человек. С того-то, кубыть, и в бою иной раз руки опускаешь: убьют хучь сейчас — и не жалко».

Он воевал шестой год кряду, и смерть все время была силой, которую возможно обмануть, убить своей волей и силой, смерть воплощалась только в людях, которые хотели или поневоле старались убить его, и когда убивал, то всякая чужая смерть освободительно отодвигала его собственную, и это давало Халзанову чувство, что сам он как будто и вечен. Вокруг него так часто гибли люди, чужие, земляки, враги, свои, что, с одной стороны, он уже презирал любую человеческую жизнь, которую так просто было отобрать, а с другой — никогда не задумывался о всеобщей и неотменимой повинности смерти, о ее существе. А тут напрокол стало жалко себя — отца в себе, себя в отце. Так остро, так неутолимо захотелось уберечь свои глаза от вечной невиди, а силу тела от сотления в земле, не дать себя выполоть из этого горестного, извечно воюющего, но все-таки невыразимо прекрасного мира, где небо, облака, хлеба, луговой сенокос, первый снег, кони-музыка, где Дарья и его растущий сын.

«Пока погожу умирать, — сказал он себе. — И так человеку отмерено мало — чего же, и этого срока лишаться? Коль дадена жизнь, так надобно ее на что-то стратить. За что-то отдать. Вот только за что, хотелось бы знать… Так вот — за Дарью, Максимку. Но почему же мы всегда уходим от собственного счастья — от родных куреней, от семьи, от детей, и не только бросаем, но даже на заклание готовы их отдать, как праведники Богу любимых сыновей, как Ромка свою Асю — революции. Идем за чем-то нам недостающим, сами толком не знаем, за чем. Всем людям счастье принести хотим, как будто он, народ, просил тебя об этом — силком его в новую жизнь загонять или к старому Богу обратно притягивать. Одним вслепую лучше жить, как тому же быку, а есть и такие, кому больше всех надо. А спрашивается, почему? Быть может, смертный страх и гонит: наживать, богатеть, прославлять свое имя всесветно, писать его в газетах и на камне, да как можно чаще, да как можно выше, а то ить деревянный крест сгниет, и могилу распашут — никто и не узнает, что такой-то ходил по земле. Кто больше всех людей убил, тому и слава, воистину вечная память. То-то, кубыть, я Ромке и завидую… Да нет, он не за славой с красными пошел. Такое совершить, что будет больше смерти, сильнее ее. Весь род людской до корня переделать, чтоб были сплошь одни святые, чтоб каждый о себе и не вздыхал, а жил ради ближнего и всего человечества. А мне чего же надо?..»