Сергей Самсонов - Высокая кровь

— Это сколько угодно. Протестуйте, пишите — у вас хорошо получается. Но не смейте мешать. Иначе я и вас на месте арестую.

— Арестовывайте, — сказал Сергей, не думая, что́ делает и для чего.

Быть может, он боялся, что Леденев и в самом деле отвернет вот этому мальчишке голову — привычным, естественным телодвижением, пролязгает над головами своих: «Вы знаете, кто я?» — и вся его лава повернет куда скажет, потечет на погибель себе и ему, сквозь белых и красных, на дикую волю — вчерашние герои, обреченные скитаться в гигантском загоне степей, безумея и забывая человеческую речь, пока не обессилеют, не вымрут, приговоренные к ничтожеству и вечному небытию, ибо память о них истлеет быстрее, чем кости их рассыплются во прах. Боялся и хотел остановить — готовностью и самому пойти под арест, выказывая веру, что партия рассудит справедливо. Но разве же теперь он верил в это — свято?

Леденев возвратился в станицу под утро — казалось, уж легко неся свое опустошенно-изработанное тело и даже будто с детской доверчивой улыбкой на оттаивающих, неумолимо спаянных губах — ведь домой же, домой, к тем единственным людям, к которым наконец-то прорубился, оставив по дороге не только клочья мяса, но и собственное имя. К живым и невредимым сыну и жене, которые за все его простили, поскольку было нечего прощать. Он, может быть, уже не верил в собственную невозбранную жизнь, но верил в то, что даже после смерти будет править миром, в котором остается его сын.

Навстречу ему встал Колобородов, втянувший свою непрочную голову в плечи, словно перед прыжком:

— Именем республики… вы арестованы.

Безруким обрубком, шахтером под завалом ждал Сергей, что Леденев подымет взгляд — и этот юноша со всей своею пирамидой реввоенсоветов перестанет быть, но Леденев взглянул на начпоармии, как на комок сгустелой крови, выхарканный на ладонь, как на частицу той непобедимой смерти, которую нес в своих легких. Расстегнул портупею и, как из кожи, вылез из своих ремней, и шашка его, в черненых серебряных ножнах, легла на стол, как вылущенная из живого мяса кость.

Сергей почуял детскую обиду на него: так просто отдать свою лаву и шашку? — и тотчас засмеялся над собой: а не того-то он боялся, что Леденев, упершись, не отдаст, и не того ли требовал от Леденева и себя самого: отказаться от собственной правды, стереть себя, принять любую волю партии, какою бы несправедливой, как отцовский подзатыльник, как пощечина матери, та ни казалась?

Но ведь об этой-то иезуитской тайне лжебольшевиков, червей, болотных гадов, ползущих в инквизиторы, в жрецы, и говорил ему Шигонин: те будут знать, что судят невиновных и даже лучших тружеников революции, а настоящие, честнейшие большевики будут класть под топор свои головы, веря партии больше, чем собственной жизни. «Во что верит человек, то и истина…» Нет, это не может быть правдой. Не должно ею стать. Он должен постичь, своими ушами услышать, за что, своими глазами увидеть, кто будет судить Леденева, — для этого и сам идет под суд: испытать, прокалить свою веру.

Но как же отвратительно-страшны вот эти руки, впервые за полжизни разлучившиеся с шашкой, оплетенные толстыми полнокровными жилами и набрякшие запертой нерастраченной силой. Неужели их выпотрошат, успокоят до срока? Но что мог сделать этот человек? Ощериться как зверь? Всесильный там, где надо было убивать и умирать, в своей естественной стихии, он был беспомощен перед громадой подавляющего большинства, сплоченного единой верой, — в конце концов, перед законами, которых он, читавший только Библию, не знал, перед машиной государственного делопроизводства.

Человек этот мог говорить о себе только собственной жизнью, а теперь предстояло — словами, какими-то другими, не известными ему, не своими словами, да и слов оправдания от него уже, может, не ждали.

Так может, это он, Сергей, теперь должен все сказать за него? Но что? Какую правду? И кому? Кто станет его слушать? Что желая услышать? И во что верит сам он, Сергей, единственный, кто знает об этом человеке все?

Ритмично, гипнотически татакали колеса, и едкий дым тянуло ветром в щели. В железной печке трепетало огненное сердце. Сергей почуял на себе немигающий взгляд Леденева, уже не обращенный внутрь себя. Перебрался поближе, впритык.

— Тебя-то за что взяли? Или, может, ты сам? — сказал Леденев обыкновенным своим голосом под мерный перестук колес. — Кубыть, тебе мои грехи прикинуть не должны?

— Отчего же? — ответил Сергей, раздвигая спеченные губы в улыбке. — Два месяца шли вместе. Проворонил тебя. Стеречь должен был, сообщать, кому надо… о змеином гнезде. А я все приказы за тобою подписывал.

— Это что ж, как в тифозной казарме? Коли вшей от кого подцепил, сам же и виноват?

— Понимать надо так, что еще не судили нас, и пока неизвестно, что скажут на это в Москве, — сказал Сергей, и веря, и не веря.

— Да чего ж непонятного? Наивный ты человек — на начальство надеешься. Да меня сюда, может, сам Троцкий и законопатил — хотел, чтоб, как кобель, ему служил.

— Так что ж теперь, смириться, как скоту? Ни слова не сказать?

— Ты мои слова знаешь. Других не скажу. Эх, парень, ить мне только мизинцем было ворохнуть — весь корпус бы за мной пошел, как евреи в пустыню за своим Моисеем. Да только что ж, я всех своих бойцов от будущего общества отрежу? Они ить не только всемирное счастье идут завоевывать, но также и к хатам своим, к жененкам, к детишкам, к земле, которую им Советская власть, быть может, и вправду даст. Я, брат, через свою гордыню уж столько народу порезал — чего ж, теперь и этих губить на потребу себе? Мы с Ромкой да с тем офицером, Извековым, сидели в австрийском плену — так тогда было ясно, куда нам бежать. По звездам — в Россию. В народ свой вернуться. А от народа своего — куда?

— Так что же, пропадать?

— А это смотря кому. Нам-то — верно уж да, а тебе… Зачем же ты с нами пошел?

— Вы мои боевые товарищи.

— Так это там, на ратном поле, а у стенки, кубыть, уж товарищей нет.

— Да как же это нет?! Суд будет, суд — такое же ратное поле. И биться друг за друга надо так же, другим только оружием — словами. А как иначе-то? «Умрите вы сегодня, а я завтра»?

— Ну гляди, брат. Назвался груздем — так потом не жалуйся. А впрочем, тебе и сейчас есть что показать. Себе-то в оправдание.

— Это что же такое?

— А кто я такой есть на самом деле.

— А это, может, ничего уж не изменит! — рассмеялся Сергей. — Ни для тебя, ни даже для меня.

— Ну, понял наконец. Я ить и вправду что украл, то нынче и получаю.

— Жену не украл и сына, — отважился напомнить Северин, и сердце его сжалось, как живое, при мысли о Зое. — Они-то сейчас где? В Багаевской остались?

— Услал в Новочеркасск, — болезненно-тоскливо и в то же время будто бы просительно улыбнулся комкор, уже не Леденев — Халзанов. — Им бы только покоя теперь. Ить сколько страху и от красных, и от белых натерпелись. Жить-то когда? Иль у Советской власти даже для сирот и вдов снисхождения не полагается?