Сергей Самсонов - Высокая кровь

Май 1919-го, Багаевская

Страх за Дарью и сына хоронил его заживо, страх, раскормленный опытом вездесущей, всеобщей безжалостности и возраставший на неведении: что за люди — и люди ли — приходили в твой дом, пока ты воевал за сотню верст отсюда. Все, и худое, и хорошее, могущее случиться дома в его, Халзанова, отсутствие, уже произошло, и только неведение отделяло Матвея от уже совершившегося, и эта-то необратимость и душила его.

Он пользовался только старыми, всегда расплывчатыми, непроверенными слухами — даже, в сущности, не о семье, а о том, в чьих руках оказалась станица. Было время, когда кто-то из земляков, отпускник по ранению, возвращавшийся в часть, или просто проезжий станичник, переказывал Дарьин поклон, а когда красных гнали до Волги, прижимали к Царицыну, можно было и вовсе ничего не бояться, разве что за Миронову Стешку с детьми. Но теперь он наверное знал, что с начала апреля в Багаевской были «товарищи» — то ли 37-я, то ли 38-я дивизия красных, — и надежда была лишь на то, что семья, бросив все, успела переправиться на правый берег Дона.

И вот уже увидел Дон, немую, неприступную и взглядом-то неодолимую сизо-зеленую пустыню, сияющую равнодушным слюдянистым глянцем, и сила, несущая к дому, слабела уже с каждым шагом коня, и от Матвеева упорствования в вере не оставалось ничего: почему же нельзя отобрать у него Дарью с сыном, когда у Леденева вырезали Асю? Кто нынче вправе требовать от Бога, чтоб призрел родных?

Халзанов часто Бога поминал, в былые времена крестился перед каждым боем, читал старинные молитвы от свинцовых пулек и от сечи, которым его научила покойная бабка Авдотья, но делал это безо всякого сердечного участия, по-детски серьезно исполняя положенное, подчиняясь порядку, заведенному прадедами, не понимая половины слов про какого-то Якова, оставляемого должникам нашим, но в то же время как бы удлиняя собственную жизнь до бесконечности — и в глубь того времени, когда его и вовсе не было на свете, и в глубь того немыслимого запределья, когда его уже не будет, а те же самые малопонятные молитвы, равно как и казачьи песни, будут течь в его детях, как кровь.

Бог жил на языке и вряд ли скоро мог отстать от языка крещеного народа, но теперь уж, когда человек говорил или слышал: «побойся ты бога», не чуял ни стыда, ни страха перед карой. От Бога осталось лишь слово. Звериный, деятельный страх за собственную жизнь посреди нескончаемой смертной работы, инстинкт, побуждавший не душу, а рубящую, колющую руку, подавил божий страх и даже всякое недоумение перед нечеловеческим делом. Фронтовики еще в германскую изверились в небесах обитаемых, а красные и белые и вовсе отменили старика. Бог как мертвый не видел творящегося на земле — люди сами карали друг друга, много лучше, страшнее, чем казнил бы Господь, и Тому уже нечего было отобрать у вдовцов и сирот, разве жизнь самоё, что и так уже не дорога.

Он увидел и церковь, и железную крышу своего куреня и, выпустив коня в намет, с самой себе страшной, будто уж пропадающей попусту силой позвал: «Святый Боже, прости, дай увидеть их зараз. Хочешь — насмерть срази самого, только не забирай».

С последних десяти саженей в глаза ударили приметы бесхозяйственности: плетни перекошены, сохи повалены, нерасчищенный двор зарастает бурьяном, лопухом и крапивой, под навесом сарая ржавеет косилка… Ни бренчанья железа, ни мычанья скотины.

В этой мертвой тиши, весь дрожа и не в силах дать голос, вместе с Гришкой он въехал на баз, тотчас спрыгнул с седла и, не чуя земли под ногами, подался к крыльцу. Обернувшись на шурканье, не глазами, а сердцем увидел Максимку, идущего с пустой бадейкой от сарая, в голубой рубашонке линялого ситца и странно, как-то нехорошо помужавшего, хоть и шел ему только седьмой от рождения год. Словно сам на себя посмотрел из другого, сыновнего тела — уж не детским, а нынешним, зверовато-сторожким, осадистым взглядом, ждущим только беды.

— Максимка!.. Сынок!.. — Позабыв все слова, он упал на колени и притиснул горячую, чистую тяжесть к себе, целовал сына в щеки, макушку и нос, ощущая себя бесконечно чужим и как будто уж даже враждебным вот этой несказанной родности и чистоте. — Ну? Признал?

— Чать, не забыл. Батяня, — солидно и как-то безрадостно, отчужденно ответил Максимка, безвольно, всем телом потряхиваясь в его неумелых, отвыкших от ласки руках.

— А мамка… где?

— Бахчу зараз полет. А больше у нас и нет ничего. Все тягло красные забрали.

— А что ж она тебя с собою не взяла?

— Да кубыть, уж не маленький… Да пусти же, пусти! Сам пойду! — забрыкался Максимка, едва Халзанов его поднял и понес на руках. — А энтот казак с тобой кто?

— Не угадываешь? Григорий, дядька твой, маманькин брат.

— Ну до чего похож, — сказал с улыбкой Гришка. — Вылитый батя.

— Ну а дед зараз где? — спросил Матвей, ведя Максимку за руку.

— Хворый он у нас нынче. Паралик его вдарил. Как красные пришли, так забрали дедуню в холодную, и через энто он теперича и вовсе ногами ходить не могет. А я хожу за ним, пока маманька в поле аль ишо где. — Максимка говорил чужими, взрослыми словами, не жалуясь и будто равнодушно. — Трошки страшно мне возле него. Зайду поглядеть, а он кубыть мертвый лежит, даже не ворохнется. Поближе подойду — навроде спит, а дыха и не слышно. Я ишо подойду, нагнусь к нему ухом и слухаю, двошит он али нет. Тронуть мне его боязно и уйти от него — то же самое. Потом испужаюсь — трясу его: дедуня, ты живой?..

Матвей увидел Дарью. Согнувшись и расставив ноги в подоткнутой юбке, она размеренно-остервенело рушила мотыгу на большие, тяжелые комья земли. Заправленная в юбку белая рубаха, промокшая от пота на лопатках и по желобку, обливала крутую, наструненную спину. Тугая волна ее тела омыла Матвея, ударила в голову, в сердце, и он, как будто охмелев от счастья, покачнулся. Не то почуяв его взгляд, не то услышав самые удары его сердца, она упружисто, истомно распрямилась и, обернувшись к нему мокрым пунцовым лицом, от неожиданности вздрогнула и тотчас ожила глазами — не от бешеной радости, нет, а так, как это делает уставший от работы, давно уже не ждущий ни беды, ни лучшей доли человек.

Остолбенев в опоре на мотыгу, не отводила от него неверящего, жалостного взгляда, смотря не то как на нашкодившего, вернувшегося к дому кобеля, не то, наоборот, как верная собака на занемогшего хозяина.

Схватил за плечи, притянул, почуяв всю ее под вымокшей рубахой, и она так неживо, так страшно безвольно привалилась к нему, что он и сам ослаб от чувства своей как будто уж непоправимой нищеты.

Не смогла удержать в себе ноющий, на одной ноте стон. Так стенают лишь по дорогому покойнику, словно из-под земли, раздавленные каменной тоской навечного вдовства, но в то же время будто и заученно, мягча слезами омертвевшее нутро, как собака зализывает свою рану, — находя облегчение.