Сергей Самсонов - Высокая кровь

Застрелен часовым во внутреннем дворе Бутырской тюрьмы. И никаким отбойным молотком не вырубить из угольных пластов, куда, вернее как — в грудь или в спину, в затылок или в лоб, приказано ли было устроить «при попытке к бегству» или сам шагнул навстречу испуганному «стой!», даже не презирая, ощерившись, как зафлаженный волк, окончательно, смертно устав дожидаться того, что протянут ему, будто псу, на ладони.

В голубой вышней пропасти кружили с острым звоном два сизых желтоносых «мессершмитта», как будто очерчивая кривизну самой тверди небесной. Гнались друг за другом, уходили свечой в ослепительно-белый зенит и, опрокинувшись через крыло, камнем падали вниз, казалось, истребляя всякое сомнение, что сейчас расшибутся о землю. Атаковали жертву против солнца, не отбрасывая тени. И вовсе выгорая до прозрачности в своих эволюциях. Как птицы, изначально сотворенные природой сугубо для воздушного убийства. Пилотировали молодые эксперты люфтваффе — сын рурских шахтеров Вим Шлоссер и синей крови прусский юнкер Герман Борх.

Придерживая шляпы на затылках, советские наркомы, генералы, референты следили их охоту друг за другом, прищурившись на солнце и как бы улыбаясь чему-то отрадному, хотя на этом небе, как алмазом по стеклу, чертились судьбы многих в том народе, который они представляли. Их фетровые шляпы были перемешаны с высокими лиловыми и серыми фуражками, на вышитых тульях которых германские орлы несли в когтях венки со свастикой. Дюжим складом фигуры и властным, полнокровным лицом, сановитый, налитый спесивыми жирными соками, выделялся средь всех главный летчик империи — Геринг.

Все заместители наркомов авиапромышленности и черной металлургии давно были знакомы Одингу, со всеми он уже сцепил рукопожатия и теперь терпеливо приглядывался к неопознанным, которых ему не успели представить. Ни одного мундира со вколоченными в грудь рубиновыми орденами, но средь однообразных черно-серых бостоновых костюмов военные эксперты угадывались им не по осанке даже, не по выправке — по цепкому, вбирающему взгляду, глазоохвату, глазомеру столяра.

Злобин, Лакшин… А где же и кто Самородов? Скрывавшийся за пылевой завесой монгольских степей, тот взмыл из комкоров в кремлевское небо с такой быстротой и внезапностью, что фотографии его — неслыханное дело — не успели прийти из Москвы. Одинг сам его оберегал от хирургического света СД-Аусланд, подсовывая своему начальству только тех, о ком умолчать невозможно. А лучший способ спрятать человека ото всех — это иной раз самому о нем не знать. В 20-х годах и военные (в отличие от Жоффра, Людендорфа и Брусилова) все чаще становились призраками, законспирированными проводниками и хранителями тайного искусства убивать людей — прорывами сплошных фронтов на избранных отдельных направлениях, рокадными перемещениями танковых колонн, массированным артогнем, давно уж сравнимым по силе лишь с плазмой солнечного ветра. Они одевались в гражданское, пересекали три границы под чужими фамилиями и неопознанными обретались на испанской гражданской войне, при дворе Чан Кайши, при японском микадо, в Эритрее, Алжире и Ливии…

Любезности, восторги, благодарности, змеиные улыбки, взаимные надежды на общее господство в воздухе, на земле и на море, неистовые вспышки фотографического магния… И вот уже всех повезли с аэродрома на банкет — в особняк рейхсминистра на Лейпцигер-штрассе, в эту царскую пышность и хамскую роскошь малахитово-яшмовых статуй и дверей из карельской березы… Медоточат и плачут скрипачи, вундеркинд укрощает огромный рояль, и Одинг под руку с женой лавирует между мундиров и фраков, лакейских ливрей и подносов с шампанским, и Уна сияет улыбкой дарительницы милости, в черном бархатном платье, обшитом гипюром, открывающем плечи и грудь.

Женский смех, оживление вкруг двоих летчиков — эти юные идолы с расчесанными на пробор, уложенными брильянтином волосами, продолжая парить, с увлечением режут ладонями воздух, и сидящие рядом советские гости их слушают.

— В Писании сказано: взявшие меч от меча и погибнут, — говорит Пальгунов по-немецки.

— Какая разница, что пишут о войне апостолы, — отвечает один из блистательных, Борх. — С таким же успехом мы можем спросить, что они думают о камне. Война была и будет всегда. Кому вы адресуете свое неодобрение, господин Пальгунов? Равнодушной природе? Господу Богу? Во-первых, это странно для вас, коммуниста, а во-вторых, не сам ли Бог — если верить в него — построил все существование в природе на убийстве? Не этот ли ветхозаветный Господь, не пожелавший сотворить нас травоядными, разгневался на собственных детей за грех смертоубийства и вознамерился стереть весь род людской с земли, наслав на него свои ангельские эскадрильи? На земле еще и человека не было, а все в природе — от чудовищных рептилий до бактерий и вирусов — уже поедало друг друга. Война возникла раньше человека, она поджидала его — как главное предназначение своего основного творца. Так отчего же нам не следовать тому, что составляет основной наш дар? Во что испокон века играют все мальчишки, едва поднявшись с четверенек и выучившись ходить? Кто же такой их соблазняет игрушечным оружием? Кто заставляет их делиться на два враждебных племени и браться за палки и камни, в свой черед проходя тот же путь эволюции, что и все человечество? Никто не толкает их на эту дорогу — все берется из них же самих. Человек ведь рождается, чтобы играть. Трудиться для хлеба насущного может и обезьяна, да и той ведь приходится драться с сородичами и за лучший кусок, и за самку, как уже было сказано. Человек же состязается с подобными себе, любой из нас с рождения обречен сопоставлять себя с другим, сильнейшим или слабейшим. Все человеческие игры на этом построены — на унижении того, кто проиграл, и торжестве того, кто унижает, побеждая. Победа над собратом, без особых мучений, без крови, — уже достаточная ставка, но, в сущности, все игры стремятся к состоянию войны, где ставка выше не придумаешь — сама твоя жизнь или смерть.

— А как же быть с теми, кто не хочет играть? — спросил Пальгунов, не то сострадательно, не то уж обреченно улыбаясь.

— Их участь жалка и страшна, — ответил Борх, не потрудившись выразить презрение ни одним лицевым своим мускулом. — Да и опять же: кто должен ответить вам на этот вопрос? Природа? Камень? Бог? Все дело в том, что уклониться невозможно. Играть в эту игру приходится всем. В конце концов, вообразите, что на этом вот столе есть только один кусок хлеба, а мы с моим приятелем чудовищно голодны. Вы, видимо, предложите нам поделить его — по-христиански или по-марксистски, ну, словом, как братья по человечеству, — но как же нам быть, если этот кусок уже настолько мал, что, разделив его напополам, мы оба умрем, не наевшись? А если я приду за этим куском к вам? Отобрать его у ваших детей? Да еще и взять силою вашу жену? Вы и тогда откажетесь играть? Продолжите меня увещевать? Говорить о морали, о жалости, о милосердии? При решении вопроса о жизни и смерти уже не до вопросов права и морали. Война и есть последние весы, по сути единственный способ решить, кто и на что имеет право. Напомнить вам, какие действия двух спорщиков друг против друга были названы Божьим судом?