Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

Не многие одолели эту главную каторжную стену, добрались до Москвы, Петербурга, до своей теплой родины. Вот один из таких. Он убежал с военной службы. Его поймали и сослали на Сахалин. Он убежал снова, добрел через два года до родной деревни под Рязанью, повидался с женой. Вскоре его снова поймали, судили, дали двадцать лет каторги и девяносто плетей. Он был весь в рубцах от побоев, но не раскаивается, что бегал.

Большинство беглецов отступает перед этой таежной стеной. Вот целая камера, человек двадцать таких, свободно вернувшихся и возвращенных силой. Они так боролись за свободу, что оголодали почти до смерти, оборвались почти догола, но «заработали» только добавку каторжного срока, кандалы и плети.

А вот старик, набегавший сорок лет каторги, ножные и ручные кандалы и сверх того прикованный к тачке. Эту «подругу своей жизни» он не может оставить ни на минуту, и ест, и спит, и все другие нужды справляет прикованным.

Постепенно Флегонт собрал большую историю сахалинских побегов. От нее и содрогалось в ужасе даже его богатырское сердце, и ликовало. И как не содрогнуться, если беглецы доходили до такого голода, что убивали товарищей по побегу и потом съедали их! И как не возликовать, если тяга к свободе столь велика, что нет сил заглушить ее! Как не восторгаться людьми, готовыми принять любые тяготы и наказания, петлю и пулю, даже за самую недолгую свободу! Да, есть еще настоящие люди!

Решение Флегонта убежать ничуть не поколебалось. И не только убежать, но и добежать. Из рассказов беглецов было ясно, что для каждого побега обязательна какая-то азбука, и если она не усвоена, побег проваливается. Разве мыслимо бежать в арестантской одежде? Или в безлюдную тайгу без ружья? Каждый неудавшийся побег подсказывал Флегонту, что надо сделать для того, у чтобы бегать. Постепенно мысленно кузнец составил список необходимого: оружие, огонь, одежда, обувь…

Заведение под скромным именем «кузня» было скорее комбинатом небольших мастерских: кузнечной, слесарной, токарной, оружейной и даже часовой. Флегонт решил бежать в летнее время. У него был почти год на подготовку. За это время он постепенно сдружился с надежными мастерами. Они помогли ему сделать охотничье ружье, машинку для высекания огня, достать патронов. Сам в свободные минуты он выточил из медных и железных обрезков с полсотни колец — дарить таежным модницам-красавицам. Сделал набор легких инструментов, научился чинить ружья. Все железное и медное хранил до времени среди кузнечного хлама.

Жители городка и подгородные крестьяне-поселенцы постоянно одолевали кузнеца просьбами починить старое, сковать новое, полудить, наточить. Флегонт не ленился и хорошо зарабатывал. На эти деньги Иван да Марья покупали для него дорожную одежду.

В день, назначенный Флегонтом для побега, они привезли в кузню большую связку кос и вил.

— Будь другом, произведи срочно ремонт! — просили, кланяясь ниже, чем обычно. — У нас самый сенокос. А тут не матушка Русь, тут везде пень да камень. Мы все перетупили, переломали.

— Куда вас денешь, — снисходительно согласился кузнец. — Тогда помогайте!

Ванька Корень раздувал горн, Флегонт орудовал у наковальни, Манька Цвет переносила отремонтированное в телегу. По пути незаметно перенесла и снаряжение, приготовленное Флегонтом в дорогу. Вскорости Иван да Марья уехали, кузнец ушел обедать.

И не вернулся. В тот же день под вечер он стукнулся в халупку Ивана. Там его ждала полная гиляцкая сряда: собачьего меха куртка, штаны, сапоги, шапка; непромокаемый заплечный мешок из тюленьей шкуры, уже полный черных сухарей; небольшая сувоечка тряпок — вытирать лицо, руки, нос. Флегонт не откладывая переоделся, часть сухарей выложил, вместо них сунул ящик с инструментами, посуднешку, кое-что из арестантской одежонки и со всем этим зарылся ночевать в копну свежего сена на покосе. Так оно спокойней и ему, и его помощникам. Весь следующий день он вязал плот для переправы через пролив между островом и коренным берегом. Вечером отплыл. Для маскировки затрусил и плот, и себя свежим сизоватым сеном, которое неотличимо сливалось с морской водой и вечерним воздухом. Убегающий и провожающие его простились крепкими объятиями, долгими поцелуями и тихими, беззвучными слезами. Все думали, что расстаются навсегда, и все слова уже неуместны, настало время полного молчания, как над могилой.

…Флегонт уехал один, без товарищей и даже без Собаки. Товарищей не нашлось, а собаку брать поопасился, хотя Иван Корень и обещал найти умнущую. Вдруг ей вздумается показать свой ум или ретивый охотничий нрав и она залает во вред хозяину! Нельзя торопливо доверять хоть кому, даже самому себе. Прежде чем доверить, надо проверить. На ум часто приходит нетерпеливое, глупое, опасное. Семь раз отмерь — один отрежь. Поспешишь — людей насмешишь.

Море, часто бурное и опасное, в тот вечер было достаточно смирно, и Флегонт благополучно одолел десятиверстную широту пролива. Выйдя на материк, он оттолкнул плот от берега.

— Спасибо, друг, за службу, плыви как можно дальше. Пускай там, та-ам ищут беглеца, — и покивал в сторону острова, с которым распрощался навеки.

Было уже темно, задувал холодный ночной ветер. Кузнец пересек голую, каменистую береговую полосу и залег в первых же кустах, которыми начиналась тайга, залег оглядеться, передохнуть, одуматься, может быть, соснуть. В последнее время он спал плохо. Была нестерпима каторжная теснота, духота, вонь. Гнала сон и неотвязная дума о свободе, о побеге.

Вот он свободен… Позади у него необъятный, океан, впереди необъятная тайга. Но он не может ни одного шага ступить без оглядки, без опаски. Можно ли назвать такую свободу свободой? В любой момент она может обернуться обратно в каторгу, в одиночку, в кандалы. Достаточно сделать несколько ошибочных или несчастных шагов — и свобода исчезнет, как сон.

Много под солнцем дорог, на каждой стерегут людей и радости, и горести, удачи и неудачи. Все ходят по общим дорогам, но один собирает счастье, а другой — горе-беду.

Флегонту стало жутко перед той дорогой, которую затеял он. Надо ли испытывать судьбу, не лучше ли помириться с тем, что она дала ему? У него есть еще один драгоценный день. Если постараться, можно успеть вернуться на Сахалин. Три дня отлучки не считаются побегом. Флегонту не будет за них ни дополнительного срока, ни кандалов, ни плетей. Вернуться и сидеть смирно.

Но мысль неостановимо бежала дальше. Сидеть смирно, ковать тачки, кандалы, замки — крепить каторгу для своих товарищей, для себя, есть тюремную бурду, дышать зловоньем еще девять лет? А потом доживать остатки жизни на принудительном поселении на ненавистной земле, под ненавистным небом? За что? Флегонту стала ненавистна мысль смириться. «Прочь, подлая!» — зарычал он на нее, поднялся и пошел.