Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

— Ноги-то ходят, ведь! — утешил его лётный. — Голова, руки на месте, а все остальное будет.

И оба изгоя дружно зашагали через таежное бездорожье искать себе новую родину — Свободу.

Расправившись с Флегонтом-старшим, Юшка повел свой отряд по заводам и рудникам к югу.

В каждом заводе и руднике приставали к отряду новые люди, отдавали Юшке свои руки и волю. Он щедро исполнял былые обещания: уцелевших жандармов топил в заводских прудах, шпионов хоронил в шахтах, богачей переселял в лачуги.

— Поживи, узнай, каково!

Сам Юшка неизменно ехал впереди, часто с непокрытой головой. Ветер трепал его буйные огненные волосы. На нем были сапоги с серебряными подковами, плисовые шаровары и рубаха из красного сатина. За плечами висело ружье, с правого бока — револьвер.

За Юшкой ехали его любимцы — Бурнус и Галстучек. За любимцами — десяток гармонистов с большими двухрядными гармонями.

Иногда Юшка встряхивал волосами и командовал:

— Песню!

Запевалой был рабочий Иван Буйно. Начинал он всегда с какой-нибудь революционной: «Вихри враждебные веют над нами…» или «Отречемся от старого мира…»

А заканчивал особо любимой:

Гармонисты широко, во все мехи, растягивали гармони. Юшка шпорами подбадривал своего иноходца. Конь кидался вперед, сдерживаемый поводьями, плясал и храпел, взвивался на дыбы, пытаясь сбросить седока, но Юшка, подобно камню, врастал в седло и смеялся:

— Шалишь, голубчик, шалишь!

Песню подхватывал весь отряд, а затем — быстрый горный ветер и разносил, казалось, по всему Уралу.

Ирина, ехавшая позади отряда в особой санитарной бричке, при этой песне обычно не подпевала, а втихомолку, отвернувшись, плакала.

Весной 1917 года в Бутарский завод вернулся Прохор. Никем не узнанный и сам будто не узнавая никого, прошел без останову улицей, осторожно пролез в свою избенку, которая тем временем стояла вся на подпорках — ремонтировалась, — и сказал хозяевам, сидевшим за обедом:

— Здорово живете! Хлеб да соль!

— Спасибо, добрый человек! — отозвалась Настя.

Кузнец Флегонт и приемыш Аннушка молча мотнули головами. Прохор снял дорожный заплечный мешок, куцый, чиненый-перечиненый пиджачишко, повесил все на гвоздь и спросил:

— Где у вас теперь умываются?

— Отец?! — узнала его Настя.

— Я, дочка. Забыть изволила?

— Да хоть бы открыткой известил!

— Писал.

— Не получали.

— Знать, почты по-прежнему ходят не куда надо, а мимо дома, в полицию.

Все пообнимали Прохора, поцеловали, затем, раздвинувшись, усадили за стол на главное место.

— Как ты освободился? Давно? На чем ехал? — сыпала Настя.

— Когда выгнали царя Николку, открыли нашу крепость и говорят: «Свобода. Иди куда хочешь! Нам на вас и хлеб не отпущен». Ну куда ж мне кроме дому?!

— Долго добирался.

— Поезда плохо ходят, а ехал не один я. Едут и едут во все стороны, вроде бы все наши российские народы сорвались с места.

— У нас то же самое, — сказала Настя.

Бутарский завод стоит при железной дороге, и там было очевидное великое движение народа, начавшееся после Февральской революции. Ехали солдаты, бросавшие фронт и вообще всякую службу в старой армии, ехали мирные жители, убегающие от немцев, ехали голодающие из больших городов. Ехали на буферах, на крышах, на ступеньках вагонов.

После обеда Прохор попросил Настю позвать кое-кого из тех, кого помнил. Пришли и званые, и незваные, набилась полна изба.

— Как поживаете, товарищи соседи? — начал Прохор.

— Неважно. Власть новая, а порядки старые. За покосы и нынче денежку требуют.

— Ну, нет, больше не дадим! Насчет свободы что маракуете?

— Насчет ее мать наша, матушка Россия, знает. Даст — благодари, откажет — будь доволен, что поманили. Отлички не много: царишку только смахнули, карателей да жандармов вымели, а прочие все по местам. Рабэн сидит, помощник его тоже, вместо земского начальника уполномоченный Временного правительства, а тянет он ту же нуду. Есть у нас советишко из рабочих, толку от него пока мало. В Совете и большевики, и меньшевики, и эсеры, и еще какие-то. Если и дальше так пойдет, не увидим мы свободы.

— Не увидим! — убежденно подтвердил Прохор. — Побалуемся словечком, а потом и его отнимут.

Вечером было заседание Совета, где обсуждался вопрос об оплате заводоуправлению покосов и пастбищ.

Уполномоченный Временного правительства прислал разъяснение, что до распоряжения центральной власти, до выхода нового закона о земле, порядок пользования ею остается прежним. Всякие самовольные захваты будут преследоваться.

В Совет явился Прохор.

— Как по-твоему? Ты много прошел, всю Сибирь!

— Дураки платят, а умные от платы отказались и земли отняли.

И Совет постановил не платить.

Вызывал Прохора уполномоченный Временного правительства.

— Вы, гражданин, новые порядки начинаете вводить?

— Начинаю, а то поздно будет.

— Давно ли с каторги? Не пришлось бы вам, гражданин, еще раз прогуляться туда же.

— Посмотрим, кто пойдет.

— Я вас предупреждаю!

— И я вас тоже: сиди, получай жалованье и не рыпайся. Свои дела мы устроим сами.

— Ты против правительства?! — заорал уполномоченный.

— Какое оно правительство, если само себя объявило временным? Тьфу, а не правительство!.. — Прохор плюнул и ушел.

В первый же воскресный день он собрал на площади рабочих и спросил:

— Верите ли мне? Верит ли народ Прохору Буренкову?

— Верим. Говори! — всколыхнулась площадь.

— Свободу у нас собираются отнять! И ту малую свободу.

— Кто собирается?

— Правительство новое и хозяева. Сказал я правое слово, а уполномоченный погрозил мне Сибирью.

— Будет, походили!

— Порядки старые берегут! Какая такая революция, когда порядки царские?

— Правильно, Прохор! Головку сшибли, а корни целы.

— И головка вырастет. Корчевать надо корни, выдергивать!

— В Совет Прохора, в Совет! — поднялись тысячи рук. — Гни нашу линию.

— Буду гнуть. Надо нам силу воинскую заводить и увеличивать. У правительства войска, а с чем мы выйдем, когда свободу нашу грабить придут? С кулаком? С дубиной? Теперь кулаком мир не перевернешь. А вертеть его пришло время. Приходи завтра в Совет, кто хочет за свободу стоять и крутить революцию!