Мальте Рольф - Польские земли под властью Петербурга [От Венского конгресса до Первой мировой] [litres]

Горьким разочарованием в полюбившихся априорных представлениях о славянском братстве и союзничестве объясняется резкость тех реакций на восстание поляков, что последовали в российской публичной сфере: ведь это не «дикарь» поднял оружие в труднодоступных и непроглядных горах Кавказа, а славянский «братский народ» снова призывал к «мятежу». Если уже события 1830–1831 годов положили начало процессу разграничения в кругах образованного российского общества, то после 1863–1864 годов этот процесс стал значительно интенсивнее. Январское восстание весьма способствовало тому, что образ себя у русских формировался все более явным образом как противоположность той католическо-западной европейскости, типологическим проявлением которой считали «поляка».

Кроме того, Январское восстание способствовало и тому, что в многочисленных представлениях о том, что значит быть русским, все более важное место стала занимать мысль о приоритете русских в империи. Эта мысль имела эффект, действовавший одновременно в двух направлениях: во-первых, империя и сохранение ее целостности все больше перемещались в центр самосознания русских; во-вторых, требования признать за русскими первое место в империи становились все более популярными и громкими. Сужение значения «народности» – этого неоднозначного понятия в уваровской триаде – до « русского народа» произошло именно тогда, после польского восстания. Официальная «народность», которую пропагандировала бюрократия еще с 1830‐х годов, теперь, путем отграничения себя от польского Другого, все более превращалась в прерогативу русских выступать «господствующей народностью» 826. В этой связи актуален был и усиливающий эффект религиозного антагонизма, ведь противостояние с «латинством» мятежных поляков укрепляло православие в роли главного признака русской культуры, каковым оно и оставалось затем до конца существования империи. Точно так же католицизму суждено было занять и сохранять важнейшее место в польских проектах идентичности поляка: в российско-польском конфликте религиозные признаки взаимно увеличивали значение друг друга и закрепляли конфессиональную парадигму, в которой мир был разделен на «своих» и «чужих».

Таким образом, некоторые из столпов национальной русской идентичности были утверждены – а то и вовсе впервые помещены в центр идентитарных проектов – именно в результате публичного возмущения «неверными» польскими подданными. Конечно, в значительной своей части эти дебаты были старше: они определяли еще спор между западниками и славянофилами в 1830–1840‐е годы. Но Январское восстание привело к тому, что противопоставление Европы и России стало абсолютно главенствовать на российском рынке мнений – независимо от того, какие альянсы заключали представленные на нем лагери 827. Тем самым в большой мере был предопределен духовный горизонт позднейших русских националистов.

Косвенно, но очень сильно эти события повлияли и на саму имперскую бюрократию, причем в результате не столько давления снизу, сколько осознания сверху. Чиновники самодержавной России еще и во второй половине XIX века были практически невосприимчивы к заявлениям и требованиям со стороны общества, даже если те исходили от русских авторов. Но в этих сферах существовала параллельность мышления, которая была тесно связана с событиями в Царстве Польском: восстание 1863 года способствовало тому, что в глазах высшей имперской бюрократии надолго были дискредитированы вообще все периферии и принцип партикулярности. То есть значительно изменилось представление об общей структуре Российской державы: в глазах тех, кто управлял государством, наличие особых правил для приграничных районов стало выглядеть потенциальной угрозой всей системе, а лояльность жителей периферийных провинций стала восприниматься как ненадежная. Периферия не только казалась теперь анахронизмом в силу своей раздробленности на множество административных особых случаев и исключений: она также стала синонимом неверности и непредсказуемости. Вывод представлялся очевидным: петербургские власти стали полагаться на русский центр империи, а в акцентировании русскости – усматривать фактор стабильности всей многонациональной державы. С этим сочеталась вера в то, что возможна интеграция, которая крепче привяжет окраины к центру. Русские имелись на всех перифериях, пусть зачастую и в виде диаспоры, крохотных общин; именно они составляли значительную часть царского чиновничества в нерусских окраинных районах. Русский язык был определен как язык правительства, а его использование в работе местных администраций – как обязательное. Не в последнюю очередь и русская культура казалась одним из проводников влияния, способных обеспечить дальнейшее сближение многочисленных народов империи друг с другом.

Однако, если русскому элементу отводилось столь привилегированное место, это одновременно открывало дорогу и к тому, чтобы поставить знак равенства между Российской империей и русскими 828. И надо отметить, что такое отождествление усиленно осуществлялось не только российской общественностью, но и имперской бюрократией, потому что восстания окраинных народов и опыт знакомства с облекающимся в национальные одежды сопротивлением, как это было в Царстве Польском, способствовали складыванию у царской бюрократии мировоззрения, оперирующего национальными категориями и иерархиями лояльности. Это, в свою очередь, закрепляло национальный характер сопротивления, и такое взаимное закрепление в большой мере способствовало росту значения национального начала в империи в целом. В ситуациях контакта и конфликта, типичных прежде всего для Привислинского края, контрагенты укрепляли друг друга в национальных мировоззрениях. Лидеры общественного мнения в польской и российской публичных сферах, равно как и представители имперской бюрократии, имели очень разные, часто взаимоисключающие представления о том, как определять нации и какое место они должны занять в структуре империи, а потому предъявляли и разные требования к переустройству последней. Однако они во все большей степени были едины во мнении о том, что признак нации является чрезвычайно эффективным фактором социальной интеграции. Хотя многонациональная управленческая элита самодержавия отнюдь не перестала мыслить в наднациональных или ненациональных категориях, все же и ее картина мира постепенно окрашивалась национальными красками. На этом была основана и неспособность данной элиты распознать опасность для империи, заложенную в радикальных планах националистов по русификации окраин.

В этом контексте Царство Польское как очаг конфликта и связанный с ним «польский вопрос» играли центральную роль, потому что здесь гораздо сильнее, чем в других конфликтах, каждый из противоборствующих лагерей мог быть однозначно соотнесен с той или иной национальностью. Вместе с тем «польский вопрос» отнюдь не был локальной проблемой изолированного Привислинского края: он – в образе западных губерний – вторгался и во внутренние, центральные области российской территории. Объявив эти губернии исконно русскими землями, самодержавие, а вместе с ним и русская общественность поместили происходившие там конфликты с поляками в самый центр русских имперских представлений о себе и проектов идентичности. Соответственно, эти «западные русские рубежи» заняли привилегированное место на ментальной географической карте в головах имперских чиновников и русских националистов 829.