Димитр Кирков - Проклятая земля

С одним делом было покончено, но у Юсефа-паши была и другая забота, и помочь ему в ней не могли ни Давуд-ага, ни Абди-эфенди. Они не только не могли ему помочь, но как раз от преданного Абди-эфенди паша должен был скрывать ее, ибо дело было деликатным и приказом не решалось.

Дня через два-три после того, как начали закапывать развалины, Абди-эфенди представился случай привести к Юсефу-паше своего сына. Давуд-ага проводил их не в кабинет, а в небольшую, чистую и богато убранную комнату с толстыми коврами на стенах и на полу. Звуки тонули здесь в бархатных занавесках, в пуховых подушках, горками стоявших на лавках, даже звучный голос паши звучал здесь приглушенно, ласково и таинственно, словно слова срывались не с губ, а шли прямо от сердца. В комнате стоял запах роз и чистой шерсти, и странная смесь эта приятно поражала новизной, в мягкой прохладе сумрачной комнаты человек невольно расслабляется.

Абди-эфенди был прекрасно обучен сдерживать свои чувства, но труднее всего ему было скрыть гордость за единственного сына Инана, после которого у него родилась куча дочерей. У юноши был живой и пытливый ум, и было что-то странное в том, что ум этот или спотыкался обо что-то обыкновенное и очевидное или вообще отказывался замечать его, но зато страстно пытался разгадывать все то, что было скрыто в делах людских и божьих, в мудрости написанных слов, и в этом он заходил так далеко, как Абди-эфенди и не снилось, и открывал миры, о существовании которых отец и не подозревал. Инан был совсем еще ребенком, когда однажды, сидя рядом с отцом в саду за домом, вдруг разрыдался и бросился ему на грудь. Абди-эфенди вздрогнул, почувствовав на ладонях ручейки горячих слез, «Я боюсь, — рыдал ребенок, — боюсь упасть в этот холодец!» И ручонкой показал на небо. Испуганный Абди-эфенди крепко обнял сынишку, до боли прижимаясь подбородком к его затылку, и, задрав голову в небо, впервые почувствовал страх перед черной бездной, из глубины которой холодно и спокойно смотрели на него звезды.

Тогда ему удалось объяснить себе страх ребенка, но позднее он часто не понимал причину его смутных и болезненных переживаний. Заметно было только, что Инан за месяц обучался тому, на что у его сверстников уходил год. Но то было лишь внешним проявлением его необычности. В душе мальчика как бы постоянно пролетала туго натянутая тетива, и неизвестно было, кто пускает стрелы, которые улетали далеко за горизонт обыденного. Неведомая мятущаяся и стенающая сила пыталась прорваться, и, мучая мальчишку, гребни ее всплесков обнаруживали себя то в буйстве, то в молчаливом созерцании, и отец чувствовал, что не в состоянии измерить эту силу и разгадать ее смысл, и, страшась ее таинственности, он все же верил, что она когда-нибудь выплеснется наружу и сделает его сына самым ученым и самым нужным вероучению человеком и через него возвысит их незаслуженно оставленный на прозябание род.

Не будучи в состоянии заглянуть в душу сына, Абди-эфенди всю свою страсть перенес на заботу о его физическом здоровье. Когда у ребенка случался жар, а Абди-эфенди был далеко, в конаке или в селах, куда он часто выезжал по делам, он сразу же чувствовал, как начинает гореть его кожа, сердце неистово колотиться, как возникало чувство гнетущей тревоги, и всякий раз, вернувшись домой, ему сообщали, что сын заболел. Может, он и придумывал все, но ему казалось, что именно тогда ему и становилось плохо, он вздрагивал всем телом и, поглаживая рукой мокрые волосы сынишки, сам плавал в поту. Просыпаясь ночью от холода и видя, что лежит на подмятом под себя одеяле, он испуганно вскакивал, бежал в комнату Инана, где находил его свернувшимся калачиком, со сползшим на пол одеялом. Он осторожно накрывал его и, вглядываясь в дорогие черты, чувствовал, как по спине бегут мурашки. Иногда Абди-эфенди казалось, что он слышит, как потрескивают растущие кости сына, как, раздуваясь, молодые вены кормят голодную плоть, как раздвигают ткани растущие и крепнувшие суставы, как шуршит волос, вырастающий из корней. И со страхом ощущал, как в стареющем теле его тоже что-то потрескивает, надувается, наливается силой и шелестит, словно какая-то тайная, скрытая от глаз телесная жизнь снова повторялась в нем благодаря маленькому тельцу Инана. Абди-эфенди не знал, все ли отцы повторно переживают телесную жизнь вместе со своими сыновьями, некого было спросить ему, а если бы и было кого, то не спросил бы, даже брата родного, потому что стыдился своего вслушивания в эту жизнь, считая слабостью, недостойной мужчины. Отец старался не обнаруживать ее, но она была сильнее его боли и уколов стыда, и втайне от всех он наслаждался болезненной сладостью любви к Инану.

Теперь они сидели напротив Юсефа-паши, и, даже не глядя в сторону сына, Абди-эфенди знал, что грудь сына вздымается ровно и спокойно, а глаза, не мигая, смотрят на ученого и властного служителя веры, о котором он рассказывал ему по дороге. Абди-эфенди согласился, чтобы Инан пожил у дервишей и познакомился с их учением. Пусть он познакомится с ними, может, его заметят в авторитетном ордене бекташей, хотя отец и не желал делать из сына дервиша. Молод Инан, всего-то двадцать лет от роду, и все дороги открыты перед ним. Только бы удача сопутствовала ему: дай бог, чтобы он попал в хорошие руки, которые помогли бы перешагнуть порог науки, а потом окунуться в реку подлинной власти. Руки паши казались Абди-эфенди подходящими, и он вручал ему плод свой с радостью, но и с болезненным чувством, ибо отрывал его от сердца. Ведь неизвестно еще, захочет ли посланец столицы пересадить его в свой сад, хотя Абди-эфенди и виделся далекий свет, который должен был озарить чело его сына, а потом отразиться и на его собственном челе.

Сказав несколько любезных слов, он оставил их вдвоем, и Юсеф-паша долго говорил с Инаном. Отпуская его, он поднялся на ноги, пригласил зайти снова, проводил до дверей, прощаясь, склонил голову в чуть заметном поклоне, ибо юноша заслуживал того, чтобы выказать ему уважение. Душа паши преисполнилась чувством радости и любви. Он вспомнил молодость и собственное рвение к знанию и истине. Инан сумел постичь даже больше, чем Юсеф-паша в его годы. Остр был ум его, и каждое слово сверкало жемчугом. Аллах да озарит путь его! «Всю жизнь искал я таких людей, о всемогущий, дабы предать их в руки твои, — думал паша. — И теперь не оставлю его, ибо вступил он на путь, ведущий в сады твои! Щедра твоя милость, всезнающий!»

Дорогой подарок преподнес ему Абди-эфенди, подарок, об истинной цене которого он даже не догадывался, ибо сын его стоил гораздо больше отцовских похвал и гордости. Вторая встреча тоже не разочаровала пашу. Испытывая юношу, он заставлял его ум взбираться на кручи и заглядывать в бездонные пропасти, показывал ему те вроде бы равные силы, что борются между собой, и заставлял выбирать истинную, ввергал в искушения и расставлял хитроумные ловушки, но Инан бесстрашно преодолевал пропасти и безошибочно выбирал правильный путь. Глаза его сверкали, радуясь счастью знания, волнуясь, он ломал пальцы и каждый раз прижимал ладони к груди, когда ему удавалось выиграть очередную партию в мудреной игре паши. Божественный свет был разлит в этом юноше, и лучи его озаряли все вокруг. Хафазом был он, хранителем слова истинного, на память знал он небесную книгу и мог не только начать ее с любого места и цитировать до конца, но и легко находил подходящий для разговора стих, истолковать отмененное и новое, вникая в смысл с огромной глубиной. Волей случая живому и любознательному уму юноши было доступно это и только это, но Юсефу-паше, который знал то же самое, ученость его казалась огромной, он поражался ее полноте и уже прикидывал, как половчее набросить на юношу ту невидимую сеть религиозных притязаний и земных амбиций, которые он называл словом «любовь».