Димитр Кирков - Проклятая земля

— Заблуждение — это и есть попытка различать их! Все, что можно почувствовать, живет только в нашем восприятии. Видимое существует, потому что мы наблюдаем его. Истинное же бытие бога является нерасчлененным, простым и единым. Расчленяем его мы, но это удел людей ничтожных — расчленять. Избранным достаточно одного чувства, и чувство это — любовь к всевышнему. В нем слиты небо и земля, вода и огонь, добро и зло. У тебя оно есть, Инан, так не отказывайся от него, возвысь его и служи ему! Долг избранных — отказаться от расчленения сущего, впустить в свои души единую силу веры и любви!

Не переставая говорить, Юсеф-паша осторожно спустил ноги на пол, встал и воровато скользнул в угол комнаты. Движения его были мягкими и какими-то неуловимыми, он слегка повернул голову, чтобы не упускать из виду Инана, продолжавшего сидеть, тихонько раскачиваясь взад-вперед. Воздух, который глубоко вдохнул Юсеф-паша, показался ему сладким и дурманящим.

— Послушай, сынок! — сказал он и в следующий момент, не наклоняясь и не приближаясь к огню, бесшумно дунул на свечку. — Послушай и загляни в душу свою! Как только ты перестанешь расчленять, откажешься от ограниченности чувственного восприятия, единственным восприятием станешь ты сам. Ты видишь, как в душе твоей трепещет небесный свет?

— Виж-жу, — заикнувшись, ответил Инан, зачарованный лишающим его воли шепотом наставника. Юсеф-паша не видел его во мраке, но по ответу понял, что юноша раскачивается все быстрее и почти в гипнотическом трансе.

— Чувствуешь ли ты, как растешь, как упирается тело твое в эти стены, разрушая их? Чувствуешь ли ты, что свободно паришь над землею, возвысившись над всеми людьми и над всем видимым?

— Да! Да! Да! — сладостным стоном откликнулась темнота.

— И что ты сливаешься с истиной, отказываясь от всего мелкого? В твоей воле высветить каждую травинку, каждого человека, любой предмет! Ты видишь, видишь… — Юсеф-паша на секунду замолк, истощенный напряжением. — Ты видишь вяз за окном?..

— О аллах!

— Вот твое духовное зрение! Вот твое предназначение! — Учитель шептал, но в шепоте и словах чувствовались непреклонность и властность. — Хочешь ли ты обладать духовным зрением? Согласен ли ты во имя покорности и любви к всевышнему стать муэдзином — очистившимся от скверны по законам веры нашей?

Охваченный экстазом и ужасом, Инан не мог больше сдерживать рыданий, рвущихся из горла, и в хаосе всхлипываний и вздохов Юсеф-паша с трудом расслышал согласие.

— Можешь ли ты поклясться перед аллахом? Клянешься ли ты, что, если поддашься слабости… — И Юсеф-паша произнес жестокие слова, рожденные когда-то опустошающей ненавистью и очищенные яростью многих поколений.

Заплетающимся языком Инан повторял их, и когда оба закончили, Юсеф-паша шагнул в темноту. Как только он коснулся плеча избранника, тот вцепился в его руку и осыпал ее поцелуями, ладони юноши были мокрыми от пота и слез, и, борясь с усталостью и брезгливостью, паша взял его за локоть и повел во двор.

Не отпуская его руки, он отвел юношу в обитель дервишей. Ночь выдалась душная, облачная, бледные звезды терялись в глубине неба. Давуд-ага шагал в темноте перед ними, но хозяин позволил ему зажечь фонарь только на обратном пути. Втроем они с трудом отыскали тропинку, ведущую к обители, и там разбудили старого дервиша, учителя, с которым плясал Инан. Подождав, пока старик вернется из кельи, паша коротко приказал ему запереть юношу и никого к нему не пускать. Утром он отправит переодетых стражников охранять его в течение того времени, пока будет идти подготовка к церемонии ослепления.

Гроза настигла их на полпути к конаку. Прилетевший с гор ветер засвистел под крышами, над головами блеснула молния, озарившая жавшиеся к земле кусты и травы. Завывания ветра слились с раскатами грома и вместе покатились в сторону гор; хлынул ливень, однако паша и Давуд-ага успели к тому времени дойти до ворот конака. В конюшне мерцал свет, видимо, старый конюх успокаивал испуганных животных. Переступив через порог, Юсеф-паша бросил свою накидку сонному слуге и долго мыл лицо и руки. За окном шумел вяз, ветки стучали в стекла, словно дерево просило приютить его в доме, дождь лил как из ведра, смывая с холма мусор, новая земля в амфитеатре оседала. Юсеф-паша любил летние грозы — он чувствовал их благодать и очищающую силу. Вымытое лицо обдавало приятным холодком, он почувствовал себя бодрее, чем час назад, однако быстро уснул и спал долго. Несколько раз его будил веселый, чистый звон затихающего дождя, но пробуждение было приятным и легким.

Абди-эфенди в эту ночь не знал покоя. Сон слетел с глаз еще до начала грозы, голова была ясной, как будто бы он и вовсе не спал. Когда полил проклятый дождь, он понял причину своей смутной тревоги и вскочил с постели. Земля раскиснет, по меньшей мере один день будет потерян, а Нуман-бей и так пригрозил, что снимет своих людей с работ. Рис созревал. Амфитеатр был наполовину засыпан, но как продолжать работы без селян Нуман-бея? Абди-эфенди принялся размышлять о том, как приструнить бея и задержать хотя бы часть его людей, как помягче доложить об истинном положении дел паше и умилостивить его. С двух сторон на него были нацелены клинки, и он не знал, каким из них будет пронзен. Задыхаясь от влажного воздуха, он растирал волосатую грудь, вздыхал и так, не одеваясь, но и не сомкнув больше глаз, дождался утра. А на заре Абди-эфенди узнал от старика-дервиша о решении паши и о клятве Инана.

Два коротких мощных толчка сердца — и вся кровь прилила к голове. Глаза его вылезли из орбит, словно кто-то нажал на них пальцем изнутри, да так, что они вот-вот лопнут. «Глаза! Свершилось!» — слова эти болью отозвались во всем теле отца, и ставшим вдруг непослушным языком он пробормотал:

— Спрячь его! Верни мне его!

Дервиш, перепугавшийся, как бы Абди-эфенди не хватил удар, а еще больше, что проговорился о том, что ему удалось выудить у юноши, принялся выталкивать разом лишившегося воли отца.

— Он под надзором стражи! Смотри же, не выдай меня! — прошипел он и запер за ним дверь.

Абди-эфенди прислонился к стене — одинокий, притихший, он пытался вбирать в грудь побольше воздуха, надеясь остановить бешеное вращение земли. После грозы день блестел, как янтарь в четках, в швах между булыжниками мостовой остался лежать промытый песок, под куполом неба все вокруг блестело, мир был полон красок, гомона птиц и благоухал, как дыхание девушки.

«Вот оно… Мечеть…» — вновь пронзила боль все его тело, и он, сгорбившись, с низко опущенной головой, заторопился в конак. «Чем провинился Инан? Чем провинился я? Разве моего согласия спрашивали? Что я мог сделать? Этого требовал закон!» — вопросы и оправдания роились в его голове, к ужасу перед тем, что грозило сыну, примешивалось сознание своей вины и суеверный страх.