Димитр Кирков - Проклятая земля

Абди-эфенди резким движением оторвался от коврика и встал на колени.

— Разве я сделал ему зло, несчастный? Он будет муэдзином самой лучшей мечети! Ты мог предполагать такое? После отъезда я пришлю ему фирман — он станет имамом! Будь мужчиной, Абди-эфенди! Ты служишь закону, так радуйся же за сына! И благодари меня за милость!

Благодарность отца бальзамом бы пролилась на душу Юсефа-паши, расхаживая по приемной, он остановился, чтобы как можно лучше расслышать, достаточно ли почтительно и искренне прозвучат благодарные слова.

— Я благодарен тебе! Бесконечно благодарен! Чтоб ты здравствовал сто лет! Пусть даст тебе силы всевышний! Только не ослепляй его, паша-эфенди!

Отец заплакал.

— Это ты слепец, коль не способен разглядеть большую любовь! И ты не знаешь Инана! Он добровольно выбрал небесный свет. Так ему было на роду написано! Не ведаешь ты, что духовное зрение его…

— Брось громкие слова, мудрейший! — ужаснувшись, прервал его Абди-эфенди. — Он молод! Ошибся! Жизни не знает!

Двойной подбородок писаря задрожал, он попытался взять себя в руки, но не смог, и по бороде его потекли горячие ручейки.

— С простым человеком — простой разговор, — холодно отчеканил паша. — Я даю ему хлеб на всю жизнь — вместе с почетом! И тебе — почет даю! На кол тебя следовало посадить рядом с визирем! Убирайся вон!

— Нет! Смилуйся! Подожди… — подполз к нему на коленях Абди-эфенди. — Верни мне его! Возьми меня! Меня!

Последняя отчаянная надежда вдруг осушила его слезы, он прижал руки к груди, лицо исказилось в смешной и неприятной гримасе.

— Я старше… Я заслужил… Моя очередь! Вырви мои глаза! Прямо здесь! Муэдзин… Вот он я! Благослови тебя всевышний!

— Ты лучше посмотри на себя! — бросил Юсеф-паша с леденящей улыбкой. — Тряпка! С таким пузом тебе только на минарет. Нет, недостоин ты этого!

Абди-эфенди на мгновение застыл в поисках спасительных слов, потом снова пополз к его ногам.

— Я смогу! Не гляди, что я такой… Я жилистый! Ловкий… С воздержанием… Меня возьми!

Однако терпению паши пришел конец, он повернулся к двери, чтобы позвать стражу.

«В усилиях и муках рождается добро, — скорбно подумал хозяин. — Сколько жертв, сколько жертв принесла моя душа…»

А душа писаря сорвалась в какую-то бездну: он чувствовал себя опустошенным, разбитым вдребезги, и хриплым, до неузнаваемости голосом он угрожающе прошептал:

— Слушай меня, паша! Не торопись! Мне все известно про Кючука Мустафу и мечеть. Все это делалось вот этими руками. Я во всем виноват! Не бери грех на душу! Брось это грязное дело! Уезжай! И оставь в покое моего сына! Мы из старинного рода… Не оскорбляй нас! Уезжай! — повторил Абди-эфенди, и в глазах его внезапно вспыхнула колючая ненависть, смешанная с гордостью, хотя он все еще не встал с колен.

— Молчи! — со свирепым выражением повернулся к нему паша. — Скажи спасибо, что заявился ты перед молитвой, иначе я здесь же приказал бы отрубить тебе голову! Больше твоего знания мне отпущено и больше твоего даю я!

— Руби! Руби голову, но знай — ты мой должник с той самой первой ночи! Если б не я, твоя кровь пролилась бы здесь… Верни мне долг, паша! Верни мне Инана!

Этот человек решил умереть, а подобную обиду Юсеф-паша не прощал, поэтому он оглянулся, ища, что бы такое схватить, чтобы размозжить голову упрямца. И, наверное, нашел бы, если б со стороны галереи не донесся топот ног, сердитый голос Давуда-аги и чей-то незнакомый голос, раздраженно отвечавший ему. Дверь со стуком распахнулась, на пороге показался безоружный ага, подталкиваемый охранником Нуман-бея.

— Молись…

— Ты сперва, скажи, о ком доложить, а там видно будет…

Продолжая препираться, они вдруг увидели пашу. Давуд-ага, не ожидавший увидеть хозяина в приемной, растерялся. Но прежде чем паша успел прикрикнуть на него и прогнать охранника, в комнату, расталкивая стоявших у порога, шагнул сам Нуман-бей.

Юсеф-паша сразу же решил проглотить и эту обиду.

— Какая радость для глаз моих! Нуман-бей! — весело воскликнул он. — Да не оставит тебя аллах своей милостью! Какой счастливый случай привел тебя сюда в столь ранний час? Мне как раз нужен мудрый совет и глубокий ум, так что ты кстати… Проходи! Давай присядем!

Бей приветственно приложил руку к сердцу, потом коснулся лба, но остался на месте.

— Хвала всевышнему! Да ниспошлет он тебе долгих лет жизни! Прости, Юсеф-паша, что пришел незваным! — мрачно заговорил он. — Знаю, обычай требует присесть, сказать, что всевышний послал нам прекрасный день, а ты спросишь меня, как идут мои дела. Знаю, не по обычаю сразу заводить разговор о делах, сперва нужно произнести традиционные слова. Придется тебе простить меня, но я обойдусь без них. Прими уверения в моем почтении!

Нуман-бей снова коснулся рукой груди и лба, но нахмуренные брови его не расправились.

— Тебе, конечно, известно, паша, что случилось ночью? Да? Хорошенькое дело! Так не пойдет!

— Ночью? — вздрогнул паша, сразу же подумав об Инане. — О чем это ты, Нуман-бей?

— Вот эта собака, — бей указал на стоявшего на коленях Абди-эфенди, — которая сейчас лижет тебе руку, хлеб будет есть из моих рук. Ведь она везде крутится, все знает. О твоих делах печется, а моим мешает. Разве он тебе ничего не говорил? Или докладывает о более важных вещах?

— Эта собака не моя. Она из ваших. Если что не так, — задайте ей трепку. А среди моих людей собак нет, Нуман-бей. Ты многое знаешь, наверное, знаешь и об этом. Жалко, что ты не желаешь этого, — с печалью произнес последние слова Юсеф-паша.

Давуду-аге была хорошо известна эта печаль, и он насторожился.

— А этот, — помолчав, продолжил паша, — печалится он из-за пустяков, только время у меня отнимает. О тебе он ничего не докладывал. Я его накажу! А теперь говори, чем тебе помочь. Справедливость аллаха безгранична!

— Поздно помогать, паша! Лучшее мое поле загубили! — выкрикнул бей и, горячась и захлебываясь от ярости, принялся рассказывать о своей беде.

Котлованы на пустыре, из которых возили землю, становились все шире и все глубже. Наконец они соединились, и среди поля разверз свою пасть огромный земляной карьер. Телеги без труда спускались в него, грузить их стало намного легче, да и работники наткнулись на глиняную жилу, резали ее заступами, как масло. Абди-эфенди как-то послал надсмотрщика проверить, докуда дошел карьер, и тот доложил, что до межи Нуман-бея еще далеко. Однако работы шли быстро, селяне вгрызались в жилу, подкапывали потрескавшуюся стену карьера, и вскоре межа оказалась у них над головами. И то, что было подготовлено ими, закончил проливной дождь. Земля раскисла, ночью случился оползень: огромный кусок земли с поля Нуман-бея, скользнув по глиняному пласту, съехал на дно карьера. Часть межи вместе с высоким бурьяном и кустарниками забросило аж к въезду в карьер, наполнившийся рыхлым, блестящим черноземом. Почти до середины поле покрылось глубокими трещинами. А Нуман-бей дрожал над этой землей. Он оставил ее под парами, давая отдохнуть, так как выращивал на ней культуры нежные и дорогие — арахис и кунжут, тмин или анис, которые не растут, где придется. И как только на заре он узнал об этой потере, вместе с начальником своей стражи немедленно поскакал туда, а когда увидел, как его собственные селяне копают его собственную землю, чтобы куда-то там везти ее, взбесился окончательно, схватился за плетку и разогнал их по домам. Из карьера он помчался прямо в конак, и теперь раздражение не оставляло его, ибо он предчувствовал, что этот оборотистый паша не сможет и не захочет понять его.