Димитр Кирков - Проклятая земля

Костер разгорался, отчего темнота за спинами людей казалась еще гуще. Продолжая вертеться, старый дервиш начал приближаться к Инану, плачливо заскулив, тот тоже приблизился, остановившись в каком-нибудь шаге от него. Не перестававши вращаться учитель, оказываясь лицом к лицу с Инаном, нависал над ним, ветер, трепавший покрывало, мешал Юсефу-паше наблюдать за тем, что происходит, но вдруг Инан дико подскочил, повис на руках поводырей, и его хриплый нечеловеческий рев перекрыл все голоса и звуки.

В то же мгновение дервиши разбежались по сторонам и, схватив заранее расставленные на земле тазы и кувшины с водой, принялись гасить костер. Таким был приказ Юсефа-паши, таким должен был стать ясный знак, символизирующий конец тленного сияния и начало вечного, но не успели дервиши выплеснуть воду, как из темноты долетела ругань, начался переполох, несколько человек одновременно завопили: «Стой! Вот он! Держи его!» В светлом пятне непогасшего костра вепрем промчался Абди-эфенди, за ним метнулся Давуд-ага, звериным голосом прооравший: «Не гасите огонь!» — и наугад пальнувший из пистолета. Из укрытий высыпали остальные стражники, перемешавшись с дервишами, одни из них проталкивались к пылающим углям, другие вырывали тазы из их рук и отталкивали в стороны, какой-то молодой проповедник, раненный в плечо выстрелом Давуда-аги, стонал и вскрикивал от боли. Над костром стелился прогорклый дым, разнося запах паленой тряпки; ветер подхватил ее и швырнул в окошко, прямо в лицо Юсефу-паше. Таинство было осквернено, церемония оплевана, и паша, вытирая слезящиеся глаза, пошел взглянуть на Инана, которого поводыри в беспамятстве отнесли в келью.

Возможно, на следующий день населявшие город и холм люди, узнав об ослеплении Инана, долго бы толковали о суровых канонах вероучения, если бы их не постигла общая беда. После обеда пятеро янычар первыми принесли весть о том, что сгорело дотла крупнейшее и самое лучшее поле Нуман-бея. Они рассказывали, что куропатки, стаями поднявшиеся в небо, не могли перелететь его без передышки и садились в посевы риса, но он полыхал как порох, огонь оказался быстрее куропаток, он настигал их и зажаривал живьем. Тысяча, нет, пять тысяч жареных куропаток лежит на поле Нуман-бея! Идите, правоверные, попотчуйтесь! Янычары смеялись, потому что для них главным казались жареные куропатки, но когда новость облетела пристани, скандальный, недовольный и обманутый в своих ожиданиях народ притих, и люди стали многозначительно переглядываться. Прибывший из чужих краев собственник парусника, носивший в ноздре небольшую серьгу, в сердцах разбил кофейную чашку, выскочил из кофейни и через полчаса отплыл из города. Вслед за ним потянулся целый караван порожних речных суденышек, оставшийся на берегу люд разразился упреками и угрозами. Никто не знал, кто поджег поле Нуман-бея — селяне или стражники паши, но ни для кого это и не имело значения, да и никто не собирался выяснять это; значение имело лишь то, что у людей отняли кусок хлеба, и они не могли больше сдерживать свой гнев и обиду. Гяуры стали разбегаться, а толпа правоверных, собравшихся на берегу, к вечеру увеличилась. Люди опытные знали, что вспыхнувшее недовольство этой толпы кончалось либо резней, либо поджогами.

Огонь в поле не мог не перекинуться на город. Лавочники поумнее переносили товары во внутренние дворы, бывалые люди договаривались вместе сторожить по ночам свое имущество, но несмотря на это, пожар застал всех врасплох. В обители дервишей только-только улеглась суматоха, вызванная необычным происшествием, как полыхнули торговые ряды. И пока люди выскакивали на улицу и суетливо соображали, что делать, занялись дома по соседству с конаком. Сначала пламя бушевало в двух отдельных очагах, но порывистый ветер подхватил его, огненные руки пожара потянулись друг к другу, торопясь сомкнуться у подножия холма.

Здесь часто случались пожары, опустошавшие целые слободки. Как обычно, и на этот раз власти и народ оказались беспомощны перед лицом стихии. Длинные языки огня жадно лизали лачуги, с коротким звуком «паф» вышибая из них воздух, в пасти пожара мгновенно исчезали дощатые стены, обмазанные глиной плетни и соломенные крыши. Но лачугами пожар насытиться не мог, и он подступался к каменным домам, вертелся вокруг них, пытался подобраться то справа, то слева, карабкался по окнам и заползал под стрехи, и стоило легковерному человеку решить, что огонь пресытился добычей, как он внезапно взмывал над крышей, бушующий и голодный как прежде, и яростно перекидывался на соседнюю постройку. На улицы сыпались искры и горящие уголья, по-детски пищал охваченный пламенем тополек, с глухим бормотанием догорали стоявшие в ряд склады с зерном. Смельчаки топорами рубили стропила, пытаясь не позволить огню перекатываться с крыши на крышу, баграми опрокидывали стены внутрь горящих домов. «Берегись! Береги-и-сь!» — ревели пожарники, подтаскивая мехи с водой, глотки которой, казалось, только раззадоривали пламя, заставляя искать все новые и новые жертвы.

Что было в силах людей — они сделали, что могло сгореть — сгорело. Сгорела и лавка, и дом Параско Томиди, хотя и он выходил сторожить добро. Его жена, за юбку которой цеплялись детишки, рыдала и била себя в грудь, не в силах понять, куда делся ее супруг и почему не спасает имущество. Только наутро она нашла его обгоревшее тело, но не заметила ножевой раны, поскольку в том месте спина его совершенно обуглилась. Не нашла она на пепелище и железной шкатулки, известной только ей одной, и так и не узнала, расплавилась ли она при пожаре или была украдена. А она была украдена. Лишь занялись огнем первые постройки, один из поджигателей, приземистый курчавый грузчик, притаился у лавки менялы и, выждав, когда Томиди снимет замок, чтобы войти, всадил ему свой кривой нож под лопатку. Потом он обыскал полки в задней комнатушке, но захватил с собой только шкатулку. Со временем золотые монеты из нее, в том числе и та, старинная, перекочевали в карманы других людей, на это золото они делали покупки или развлекались, платили им за то, чтобы спастись от тоски, страсти или дурной болезни, часть драгоценного металла попала в далекие края, но выпуклая монета задержалась, ее неохотно выпускали из рук, так как цена ее была велика, никто не рискнул разменивать ее по мелочам, и может поэтому, а может и случайно, она еще долго оставалась на холме.

Много людей и зданий пострадали в ту ночь от пожара. Конак все же уцелел, хотя и попал в кольцо огня, чуть было не перекинувшегося через ограду. Стражники храбро сражались с ним на соседних улицах и дворах, впереди всех, выпятив грудь, как лев боролся с огнем Давуд-ага, пока сорвавшаяся откуда-то горящая балка не свалилась ему на голень. Скрипя зубами, он кое-как добрался до конака, но по-настоящему нога разболелась только на следующий день. Давуд-ага лежал в бывшем гареме визиря, на той самой широкой постели, где тот предавался любовным утехам со своими женами. «Вот где у нас слабое место… И у меня, и у Ракибе», — мелькало у него в голове всякий раз, когда его взгляд падал на распухшую, намазанную снадобьями ногу. Перед заходом солнца его зашел проведать хозяин, и лицо Давуда-аги засияло от благодарности. После воспоминаний о кобыле его единственным сокровищем была верность Юсефу-паше. Человек ученый и могущественный, паша иногда вызывал его для беседы, посвящал с самого начал в свои замыслы, и в этот раз, осмотрев его рану и успокоив, тоже поделился тем, что им еще предстоит сделать, и упомянув о предстоящем отъезде, как бы между прочим заметил, что Абди-эфенди наверняка прячется у Нуман-бея, там-то и нужно устроить ему ловушку.