Димитр Кирков - Проклятая земля

И как бы подтверждая это, Юсеф-паша прервал его:

— Что за печаль, бей! Не волнуйся! Лучшая земля в округе — твоя! Только покажи — я не откажу!

— Дело не в земле — мне честь дорога! — взъярился бей. От бешенства и многословия на губах у него выступила пена, которую он бесцеремонно смахнул тыльной стороной ладони. — Поля у меня есть, милостыни мне не надо, но не надо и копать землю у меня под ногами! Под ногами копают, а меня не спрашивают! Так не пойдет! В конце концов я бей или не бей?

Его голос гремел грубо и непочтительно, наверно, через приотворенную дверь он был слышен слугам и охранникам, и Юсеф-паша с трудом скрыл свое раздражение.

— Каждый вносит свою лепту, каждый жертвует на богоугодное дело, — смиренно ответил он, потупившись.

— Я свою внес… Хватит! И раз уж я здесь, позволь, паша, сказать еще одну вещь. Рис созрел. Дня через три начну убирать. Знай — с сегодняшнего дня я увожу своих людей. Кровь пущу, если они здесь разленились! Хватит, отработались!

— Нет! — чуть слышно ответил Юсеф-паша, чувствуя, как на шее вздуваются жилы.

— Что-о-о? — Нуман-бей, привыкший командовать у себя в селах, был введен в заблуждение миролюбивым тоном хозяина. — Я предупреждаю тебя в этой самой комнате. Забираю всех и ни у кого не намерен спрашивать!

— Здесь распоряжаюсь только я! — чеканя слова, ответил паша. — Когда прикажу и сколько прикажу — столько людей и дашь! Не смей тронуть ни одного человека! Раз ты приступаешь к уборке через три дня, через три дня и возьмешь половину своих людей и будешь держать их до полудня. Потом — опять на холм! Не заставляй меня продолжать этот разговор, постыдись начальника своей охраны! Всё!

— Но, паша, — бей задохнулся от возмущения, — на этот рис надеется столица. Баржи простаивают! За каждое зерно головы полетят! Вот хоть он тебе скажет…

Нуман-бей ткнул себе за спину, где должен был стоять на коленях Абди-эфенди, но когда все повернулись, там было пусто.

— Марш вон! — рявкнул Юсеф-паша. — Все вон! Беги, Давуд-ага, задержи его! Скорее! Связать его!

Давуд-ага лающим голосом отдал приказ толпившимся в коридоре стражникам, вернулся в приемную и одним движением вышвырнул из нее начальника охраны Нуман-бея. Вслед за ним из приемной пулей выскочил сам бей, от гнева потерявший дар речи. В жизни его никто не прогонял взашей. Уже во дворе, прыгнув в седло, он разразился цветистыми анатолийскими ругательствами.

Давуд-ага зря сломя голову бегал к воротам, зря сеймены перевернули все вверх дном в конюшне и в помещениях конака. Воспользовавшись ссорой, Абди-эфенди на коленях выполз из комнаты, кувырком скатился к караульной будке, где в стороне, на посыпанной песком площадке молились Фадил-Баше и два стражника. Прислушиваясь к гнусавым голосам, писарь заглянул в открытую дверь. Давуд-ага, который тоже готовился к молитве, оставил там свой пояс с оружием — он валялся на кровати. Не раздумывая, Абди-эфенди шмыгнул в караулку, схватил кинжал, спрятал его под мышку и бесследно растворился в переплетенье улиц.

Через несколько минут Давуд-ага ворвался к нему в дом. Через час Юсеф-паша отправил в город всех своих шпионов. Они осматривали лавки, обходили мечети и бани, заглядывали в кофейни и комнату за комнатой обыскали караван-сарай, но никаких следов писаря нигде не обнаружили. Паша ждал, был люто зол и грозился разодрать пополам дерзкого безумца. Как он посмел удариться в бега и где собирался скрываться, если все его имущество и вся его челядь были под пятой его власти? После полудня Давуд-ага уже не смел показаться хозяину на глаза, а Фадил-Беше держал в холодной воде распухшие от ударов ступни.

Недобро начался этот день и недобро продолжался: явившийся в конак надсмотрщик сообщил, что половина работников не вышла исполнять повинность. И Абди-эфенди нет — некому дать совет, как собрать людей. Юсеф-паша молча схватил бич и в сопровождении десятка охранников спустился к амфитеатру. Послеполуденное солнце обдавало жаром, на подъеме скрипели редкие телеги, небольшая группа селян толпилась у опорной стены, лениво ковырялась в земле. Со стороны мечети Шарахдар доносились удары плотницких молотков, ветхая обшивка минарета была снята, и он обрубком руки торчал на фоне неба. До завершения работ оставалось немного, но пока еще ничего не было доведено до конца. Юсеф-паша шагнул на новую землю и пошел вперед, пиная комки земли, а охранники виновато следовали за ним, надеясь на какой-то приказ. «От меня требуется последнее усилие… Вот она, моя награда», — подумал паша и объявил, что с этого момента он лично будет руководить работами.

Стражники коршунами налетели на села, сгоняя народ. Юсеф-паша приказал рубить головы за малейшее неповиновение, и всадники метались от лачуги к лачуге, выгоняя оттуда людей, псы давились лаем, зубы их сверкали в темноте, дворы наполнились мычанием скотины, руганью и свистом бичей, к городу потянулись вереницы несчастных, но из десяти человек девять исчезали в темноте и скрывались в зарослях растущей по берегу конопли, где отсиживались, чутко вслушиваясь, не смолкнет ли где рядом хор лягушек, не блеснет ли лезвие ятагана.

Ночью в котловане возле полей Нуман-бея и в наполовину засыпанном амфитеатре вспыхнули факелы. Стражники держали их над головами, часто сменяя затекшие руки и покачиваясь от бессонницы, в мутном свете нельзя было разобрать, кто работает, а кто бездельничает, время от времени надсмотрщики врезались в толпу, отвешивая оплеухи направо и налево, слышались стоны, уставшие люди были раздражительными и злыми.

Юсеф-паша всю ночь тоже провел на ногах, и, наверное, ему это далось труднее, чем другим, поскольку он не спал и предыдущую ночь. Стоя на площадке пятиугольной башни, он поглядывал на сонный муравейник внизу и размышлял о делах, беспокоивших его на холме. Хотя восстановление мечети Шарахдар еще не завершилось, нужно было как можно скорее вводить Инана в таинство, дабы свыкся он с земным мраком и небесным озарением, набрался бодрости и твердости к тому времени, когда в одну из ближайших пятниц состоится церемония приобщения храма к религии и вере. Нужно было спешить и из-за Абди-эфенди. Он продолжал скрываться, а значит — бунтовать, надеясь заставить пашу изменить свою волю после того, как каким-то образом ему удастся вырвать у него сына. Без надежды его упорство потеряет смысл. На одной лишь ненависти ему долго не продержаться, в конце концов писарю придется сдаться. Юсеф-паша не сомневался в его поимке, не боялся его, но считал разумным очистить дорогу для дел своих даже от мелких камешков. «Правильно говорят: убей надежду, дабы ничто не мешало тебе!» — повторил он про себя и, склонившись, негромко крикнул. Невидимый Давуд-ага откликнулся откуда-то из кустов, и паша успокоился. Его охрана была начеку, люди не расслаблялись, но им требовалось подкрепление. Народ тоже нужно было щадить, ибо за одну ночь работу было не кончить. С высоты он видел тени шатавшихся от усталости, падающих и с трудом поднимающихся на ноги людей, побледневшие с приходом рассвета огни факелов, и как только стражники принялись дружно гасить их, Юсеф-паша отпустил людей отдыхать до обеда.