Димитр Кирков - Проклятая земля

Не случайно все двадцать лет Абди-эфенди избегал даже приближаться к заброшенной мечети. Не случайно и теперь он переложил заботы по ее восстановлению на кади. Одного зла он мог ждать от нее, зла и мести, и ох как нелегко было ему войти тогда вместе с Юсефом-пашой в ее двор. Но что поделаешь, если от судьбы не уйти. Что мог он сделать тогда, когда его вызвал старый кади? Ведь не объяснил же он ему сразу, в чем дело, а сказал, что молодой писарь нужен ему как исполнитель закона. Он так и сказал, «исполнитель», и Абди-эфенди даже обрадовался и возгордился от того, что придирчивый старик из всех служителей конака выбрал именно его. По этому случаю он надел новую белоснежную чалму, обмотал златотканым поясом свой тогда еще тонкий стан и в таком виде явился на шариатский суд. На праздник он шел туда, за первым признанием того, что он нужен и недаром занимает свое место. Но кади лишь хмуро взглянул на него, жуя свои губы, — нрава он был вспыльчивого. Абди-эфенди стало не по себе, когда он услышал, что замышлялось против Кючука Мустафы и Дилбесте, обиделся он, что его включили в компанию негодяев. Раздраженный, он держался особняком, недоступный и строгий. Уйти он не посмел — старик мог донести на него в конак, но решил рук не марать, а только смотреть и слушать, раз уж так требовал закон. Он смотрел под ноги Мустафе, и, хотя ему было жалко его, вслушиваясь в слова кади, он не находил в них ошибки. Речь шла о законе, а с законом не шутят! Любовь? Так докажи ее! Абди-эфенди сам недавно привел в дом жену, но за такую вещь убил бы ее, не раздумывая. Справедливость не отменяет строгости, а этот Мустафа — просто дурак. И когда двое набросились на Мустафу, Абди-эфенди так и не понял, кто подтолкнул его к Дилбесте. Ведь дал же он себе слово не делать этого! Что же все-таки заставило его? Женщина завизжала, но он зажал ей рот, второй исполнитель закона никак не мог поймать ее ноги, над ними Хасан никак не мог развязать свой длинный пояс. Его прыщавая морда оказалась рядом с лицом писаря, три головы — Дилбесте, Хасана и его собственная — почти прижимались друг к другу, в возне Абди-эфенди не чувствовал того отвращения и унижения, которое испытал позднее. Минуту ли длилось это, больше ли — он не знал, но только вдруг связка голов разорвалась, он почувствовал удар в затылок, дернулся в изумлении, и кади повторно огрел его аршином. Вот тебе и признательность! Вот тебе и благодарность!

От неожиданности и страха потерявший способность соображать Абди-эфенди подхватил свалившуюся чалму и стремглав выскочил на улицу. У первой же ограды его вырвало, жалко стеная, он обтер бороду белым шелком и выкинул чалму, ногой набросав на нее мусора. Дрожа от слабости и держась за заборы, он кое-как доплелся до дому и спрятался в нем. Ему казалось, что старик нарочно унизил его, что все присутствовавшие в суде издевались над ним, не считаясь ни с его должностью, ни с его происхождением. Уже вечером он узнал, что Мустафа бросился с минарета. К тому времени он успел успокоиться, а потом, в сотый раз размышляя о случившемся, он полагался на доводы ума, что в смерти певца он не виноват. Закон защищавшего его, справедливость была на его стороне, и если что и было не так, так только то, что вся эта суматоха в суде была не для таких людей, как Абди-эфенди. Другим полагалось расчищать человеческий мусор. Хасану — да! Остальным мерзавцам — да! Почему кади не бросился держать Дилбесте? Вот что говорил ему разум, ибо Абди-эфенди виделось случившееся, но, несмотря на оправдания, в душе его осталась тонкая трещина, из которой иногда выползали тревога и беспокойство. Наверное, со временем она бы заросла, если бы не пострадала мечеть Шарахдар.

Абди-эфенди сумел убедить себя в том, что несет вину не один. И не так пугали его судьбы Кючука Мустафы и Дилбесте, как поругание храма: наверное, потому, что ни законом не было предусмотрено, ни кади с Абди-эфенди могли предвидеть, что глупец побежит и выбросится с минарета. Священным долгом каждого было хранить мечеть, и особенно тех, кто ближе всего стоял к опасности. Бессознательно, разделяя, смешивая и совершая подмену собственной вины, он пытался спасти себя от укоров совести, но вид зазубренных стен мечети Шарахдар продолжал тяготить его. И чем больше она разрушалась, тем дальше обходил ее стороной Абди-эфенди, молясь, чтобы свершилось чудо и имамы снова признали ее храмом всевышнего. Три раза колол он жертвенных баранов, вымаливая прощение за мечеть, но так и не узнал, услышана ли его молитва, ибо чуда не происходило. Может, причина проклятия была в другом — мечеть стояла на чужих останках, чужой пролитой кровью была пропитана земля, по которой они ходили, а чужая кровь опаляет землю и разъедает стены. Может ли человек знать промысел всевышнего? И как только узнал он о воле Юсефа-паши снять с нее проклятие, он всей душой защитил ее на совете, не побоявшись задеть гордость Нуман-бея. Но что из этого вышло и как это могло случиться? Неужели именно теперь, когда мечеть немного приведена в порядок, она обрушит на него свое проклятие? Неужели ей снова нужна жертва? Его сын… Будь прокляты могилы и Мустафы, и кади! Нет! Нет! Хватит! Он не виноват!

Абди-эфенди толкнул ворота конака, и из сторожевой будки выскочил Фадил-Беше.

— Стой, эфенди! Паша спит, — сказал стражник, преграждая ему дорогу.

— Срочное дело, — натыкаясь на него, пробормотал писарь. — Разбуди его!

— Ба! Постой-ка пока здесь, — ухмыляясь в ответ на дерзкое требование, приказал Фадил-Беше, но, всмотревшись в искаженное лицо писаря, уже серьезно спросил: — Что, неприятности какие, а?

— Это я ему скажу! Шевелись! Неприятности…

Фадил-Беше лениво поплелся разыскивать Давуда-агу, наконец с галереи писарю крикнули подняться.

Паша уже проснулся и несколько позже обычного готовился к утренней молитве. Услышав, что пришел Абди-эфенди, который, похоже, проделал дорогу к конаку бегом, он сразу же понял, в чем дело, и решил: если старик-дервиш шепнул ему что-то, он повесит бездельника после церемонии посвящения Инана. До церемонии приходилось терпеть, и терпение требовало выслушать и отца.

Еще с порога Абди-эфенди распластал свое тучное тело на коврике.

— Милость! — прохрипел он. — Пощади его!

— О ком ты просишь, эфенди? И кто ты такой, чтоб просить? — невозмутимо спросил паша.

— Это мой, мой ребенок… Я отец ему…

Вес грузного тела давил на Абди-эфенди, мешая говорить. Он пытался держать голову на весу, чтобы смотреть Юсефу-паше в глаза, но, не выдерживая долго, снова тыкался щекою в ковер.

— Все мы — дети аллаха, и все мы прежде всего принадлежим ему. Он — светоч, озаряющий землю и небо!

— Я отдал его в твои руки… Думал, так будет лучше для него… Пощади его!