Димитр Кирков - Проклятая земля

— Погоди, поп… — простонал он, но большеголовый расслышал хруст сухожилий и костей и понял, что писарь отрезал себе пол-ладони. Если оставить его в живых, пощады не будет! Морщась, поп крутанул кинжал. Абди-эфенди немного посучил ногами и затих.

Потом, вернувшись домой, поп долго замаливал случайный свой грех. А тогда он быстро подтащил труп паши к телу Абди-эфенди и бросил кинжал так, чтобы он лег между ними. Затем, шепотом уговаривая мула, он подогнал свою повозку и засыпал их привезенной землей. Притоптав кучу, он раскидал вокруг землю захваченной из дому лопатой и погнал мула через темное поле. В эту первую ночь после пожара у оставшихся без имущества и крова жителей холма было слишком много забот, и если кто и заметил поздно возвращавшегося с работ селянина, то никто не запомнил его и, к счастью, никто не вспоминал и потом, когда заговорили о том, чем кончилось богоугодное дело Юсефа-паши.

Давуд-ага скрывал внезапное исчезновение хозяина только до утра. Еще ночью он понял, что случилось что-то недоброе, встревоженно захромал по конаку, но только с Фадилом-Беше поделился своими опасениями. Он послал его в обитель дервишей, потом к янычарам, но стражник вернулся ни с чем. На рассвете, закусывая от боли усы, он вскочил на коня и сам обыскал весь холм. Народ уже трудился на засыпке варварских развалин, в мечети громко перекликались плотники, на пепелищах и улицах следов паши открыть не удалось. Давуд-ага поскакал к Элхаджу Йомеру, но сердар не принял его, янычары, будто назло, беззаботно веселились во дворе. Досадуя на бесплодность усилий, Давуд-ага растерялся, не зная, что предпринять. Ворота казармы распахнулись, на улице показалась группа янычар, по-двое несущих привязанные к шестам туши забитых баранов. Впереди с саблей наголо щеголевато шагал офицер. Давуд-ага торопливо спешился и прижался к забору, чтобы случайно не оказаться на пути несущих мясо янычар, ибо тогда его бы не спас от виселицы и сам Юсеф-паша.

Ворота закрылись со звонким треском, прозвучавшим в ушах Давуда-аги пощечиной, и он, оберегая ушибленную ногу, снова вскарабкался в седло.

За два дня Давуд-ага побывал во всех бейских поместьях, обыскал центр города, расспрашивал всех встречных, тщетно пытаясь отыскать следы своего господина. А на третий день по двору конака рассыпалась новая стража. Во главе ее прибыл новый мубашир, посланец счастливой столицы падишаха, который привез фирман для Юсефа-паши. В нем паше высказывалась благодарность за вдохновенное усердие, троекратно восхвалялась его любовь к престолу и религии, и сообщалось что ему дарована шуба из драгоценных соболей, хотя вот уже три месяца как над всей территорией империи нещадно палило солнце. В конце указывалось, что по прочтении фирмана Юсефу-паше надлежит живым и невредимым вернуться в столицу, где его ждут важные дела.

Посланец привез и еще один фирман. В нем говорилось, что в столицу надлежало вернуться только голове Юсефа-паши, а тело похоронить на месте с соблюдением всех требований религии и обычаев. Говорилось там и в чем он провинился — многозначительно и туманно, так что простой человек не сумел бы ничего понять, но будь Юсеф-паша жив, он понял бы. В фирмане упоминалось о какой-то границе между небом и землей, о награде душе за благочестивые труды, которая на весах всевышнего весит больше, нежели все земные наказания… Тот, кто сочинял текст фирмана до того, как великий визирь скрепил его султанской печатью, ухитрился избежать таких простых слов, как «рис», «урожай» или «голод», хотя гонец Нуман-бея доложил все так, и тому, кому следовало. Фирман заканчивался обычными словами: «Такова моя воля, подтверждаемая этим священным фирманом».

Давуд-ага встретил гостей у караулки и коротко, как и подобает воину, доложил обстановку. Услышав, что Юсеф-паша вот уже два дня как исчез, новый мубашир окаменел в седле от злости и страха, ибо его лишали возможности исполнить приказ, а за это пришлось бы платить собственной головой. Не сходя на землю, он скомандовал своим людям, и те поволокли Давуда-агу в подвал. Там его обыскали, отобрали намотанный на поясе шнурок с серебряными крючками и напрасно промучили до обеда, хотя было ясно, что он говорит правду и действительно ничего не знает о своем хозяине. Тогда один из допрашивающих затянул петлю на шнурке из конского волоса. Ему показалось странным, что досточтимый ага не оказал отчаянного сопротивления, а добровольно сунул голову и как-то даже любовно поправил шнурок на голой шее, как будто его ждали ласки, а не смерть. Его повесили тут же, на поперечной балке. В подвале с зарешеченными оконцами стоял сильный сквозняк, жилистое тело Давуда-аги покачивалось на шнурке, и серебряные крючки, соприкасаясь, издавали нежный мелодичный звон, отдаленно напоминавший ласковое ржание.

Через час Фадилу-Беше приказали снять казненного, приготовить к отправке голову, а останки похоронить. Повторялось то, что не раз случалось и в прошлом. Давуд-ага всегда шел впереди своего хозяина, чтобы выполнить трудную работу, подобно клинку в решительной руке. Вот и теперь, обезображенной до неузнаваемости, голове его предстояло проделать нелегкий путь в столицу вместо головы Юсефа-паши, а мертвому Давуду-аге — выполнить этот последний, никем не предусматривавшийся долг. Фадил-Беше обмотался шнурком из конского волоса так, как это делал Давуд-ага, но, проходя вечером мимо заполненного землей амфитеатра, он вдруг испугался, что шнурок этот принесет ему несчастье, и, раскрутив его над головой, забросил как можно дальше. Народ затоптал потом его в грязь, сверху лег слой мусора, позднее все это занесло землей, на которой выросла трава, а потом потянулись ввысь кусты и деревья, и через несколько веков от конских волос не осталось и следа, они сгнили рядом с костями Абди-эфенди и Юсефа-паши.

Фадил-Беше остановился, привлеченный шумом, доносившимся со двора мечети Шарахдар. После полудня тот самый имам, что осмелился возразить паше насчет Кючука Мустафы, собрал служителей других мечетей, чтобы всем вместе проклясть оскверненный храм. За ними увязалась толпа правоверных, которые теперь пинками разгоняли плотников, и Фадил-Беше бросился им на помощь. Не успели плотники закончить работу, не успел каменотес высечь священный знак над темно-серой аркой свода. Хотя мастера и постарались, мечеть Шарахдар быстро пришла в упадок, крыша продырявилась, стены оголились, и никто не смел входить в заросший бурьяном двор, кроме Инана, оставшегося жить с дервишами в их обители. Осторожно передвигаясь и поминутно постукивая палкой, он приходил сюда в погожие дни, садился на траву в тени минарета, на который ему так и не суждено было подняться, и ждал небесного просветления, озарившего его в ночь последней беседы с Юсефом-пашой. Подолгу читая молитвы и повторяя бесконечное число раз имена всевышнего, он чувствовал, как душа его взмывает ввысь, как открываются ему земные и небесные истины, и после такого припадка он горячо благодарил всевышнего. В такие минуты люди старались не слушать невнятного бормотания потерявшего рассудок старика, боясь накликать на себя беду, и обходили развалины далеко стороной. А в год смерти Инана над холмом пронеслась невиданная ранее буря. Она оставила после себя огромные опустошения, и поначалу обитатели холма даже не заметили, что она повалила и минарет, рухнувший на старую постройку, как бы окончательно перечеркивая ее.