Ринат Валиуллин - Алмазы для Бульварного кольца

Олег вдруг уставился перед собой в одну точку и стал исповедоваться ей, невидимой, словно иконе:

– Слышишь Лиза, я тоже не прав из-за того, что это произошло с тобой! А ведь это уже случилось, просто ты еще об этом не знаешь! Не знаешь!.. – В пьяном исступлении Олег стал колотить голым кулаком в стену, продавив в ней внушительную вмятину. – Как, Гриша? Как? – он вновь вернулся из минутной прострации в реальность. – Помнишь того летчика, ангольца, с которым я был в плену? – Олег был на сильном взводе. Слова его, как трассирующие пули, вылетали из обветренных губ, оставляя след. – Я все время спрашиваю себя: за что они его? Ты можешь мне ответить, за что?..

– За революцию. А мы здесь помогаем братскому народу. Нам так всегда объясняли – и в школе, и в кино, и в книжках.

– Вот, я тоже раньше так говорил. И ты знаешь, когда меня перещелкнуло? Когда мумию Нето обратно в Москву везли, чтобы надеть ей очки: мол, его здесь без них никто не признает. Все революционеры в розовых очках. Все! Мы в том числе, – нервно засмеялся Олег, потом замолчал. Глаза его нервно и возбужденно блестели. – Гриша, Гриша, я чувствую себя человеком, которому вот так же отрубили руки. Хрясь! Но свои. Свои же люди!

– Олег, ты, по-моему, бредишь. Успокойся!

– Это раньше я бредил. О какой братской помощи ты говоришь? Лозунг этот – дешевка, в которую и сам я верил: не нужны им ни алмазы ангольские, ни нефть. Им просто надо заразить своей красной малярией всю Африку. Вот если бы они, аскеты и бессребреники, думали не о мировой революции, а о том, как бы самим зажить получше да побогаче, да как детей пристроить учиться где-нибудь в Англии… Может, когда они нажрутся до отвала, тогда и нам вслед за ними будет легче и свободнее? Может, за границу начнут выпускать без выездной визы?

– Да брось ты, Олег. Они там наверху о народе думать не будут: ни когда всю жизнь спят на досках или ходят в одном френче, как Сталин, ни когда лоснятся от жира и богатства. – Григорий встал и поплотнее, от посторонних ушей, прикрыл входную дверь.

Олег тем временем, словно не слыша его слов, продолжал выдавать накипевшее за месяцы раздумий, наив-но полагая, что его нетрезвые откровения никому до этого не приходили в голову:

– Да, ты и сам прекрасно об этом знаешь, так просто удобнее верить в светлое будущее. А у меня не только будущее, у меня как будто земля ушла из-под ног. Была Родина – и нет ее. Точнее сказать, меня у нее нет. Продала с потрохами. Им ведь откровенно плевать на нас, Гриша!

Олег, хоть и пытался что-то доказать, все больше путался в словах и мыслях, будто их вырывали из разных уголков его мозга, беспорядочно и наобум:

– …Москва перед Олимпиадой, ты помнишь ее? Как они надраивали эту свою ржавую красную машину до блеска, лишь бы произвести впечатление? Не столица огромной страны, а кустарная фабрика по производству ярких, но дешевых впечатлений, где каждый мелкий чинуша мнит себя творцом истории, а каждый мент – одновременно прокурором, палачом и судом присяжных в одном лице.

А Высоцкий? Как они хотели зарыть, закопать его поскорее и поглубже, чтобы никто и никогда не услышал больше его голоса. – Олег снова высвободился из рук Григория: – Ведь мне только отсюда, из Анголы, где рядом ни близких, ни родных, все вдруг стало видно как на ладони, это их лицемерие и вранье. Тех, кто отправляет тебя в «командировку». Когда войной то место, куда тебя заслали, не называется. Хотя там так же гибнут люди. И не только от пуль и взрывов, а от вполне себе гражданских дизентерии и воспаления легких, от этой чертовой малярии!

Гриша, у нас же у всех малярия, у всей страны малярия! И мы все дрожим перед этой властью, как в лихорадочном припадке! От одного ее слова. Мы и живем по режиму, мы даже дрожим по режиму! И умираем. Дохнем! А потом нас везут отсюда в цинке и хоронят втихаря, без имени и воинских почестей, будто никакой войны нет и не было. А женам нашим платят пособие за утерю кормильца. Но только чтобы они – ни-ни! – никому ни слова: «поскользнулся, упал…», а очнулся в морге!

– Олег! – Григорий уже совсем выбился из сил и, казалось, был готов закатать Олега в одеяло. – Прошу тебя, не ищи справедливости там, где она и не ночевала. И хорош уже, голова от тебя кругом идет, честное слово!

Минут через двадцать ему удалось-таки поставить точку этим все более путаным, «без руля и без ветрил» эмоциональным извержениям и, наконец, уложить друга в постель. Григорий накрыл Олега парой теплых шерстяных одеял, погасил верхний свет и сел чуть в стороне, чтобы переварить услышанное, а главное – убедиться, что тот спит.

Впереди был обычный рабочий день. Командировка на войну продолжалась.

На следующее утро, еще до того, как ночевавший в ту ночь в миссии Олег успел уехать на аэродром, старший переводчик вызвал его к себе в кабинет.

– Хайдаров, а ну-ка садись, – пригласил он. – Что за крамольные беседы ты тут ведешь с гражданскими специалистами? Это кто, интересно знать, у тебя «менты, прокуроры, палачи», а? Это что за упаднические настроения? Или тебе в Союз раньше времени захотелось?

– Никак нет, – по уставу ответил Олег старшему по званию. – Не захотелось.

– А то смотри, я устрою. Легко! Если, как мне тут докладывают, ты здесь за деньгами, а не чтобы выполнить свой патриотический долг, то, может, я чего не понимаю? Может, ты тут и вправду «африканской чумой» какой заразился и тебе нужна помощь?.. Так доктора пришлю! – Боб резко оборвал свой монолог и велел Олегу снова зайти после работы: – А я тебе пока лекарство поищу…

Вечером Коновалов вручил ему командировочное предписание об отправке на юг Анголы, на линию фронта, в одиннадцатую бригаду ФАПЛА.

Городок Онджива, недалеко от границы с Намибией, куда Олег Хайдаров был командирован в качестве переводчика советника одиннадцатой ангольской бригады, всегда ощущалась нехватка специалистов, особенно переводчиков. «Вылетишь туда завтра с утра, на АН-26», – сообщил ему старший.

Ближе к вечеру Олег, получив в хозчасти советской военной миссии фапловскую, цвета хаки форму без знаков различия, которую носили здесь все офицеры, работавшие в бригаде, независимо от звания, чтобы не вызывать лишних вопросов.

Следующим утром он отправился на аэродром, куда его доставил шофер из военной миссии. По приезду на место тот передал ему большой холщовый мешок писем для советников и специалистов одиннадцатой бригады, все с одним и тем же адресом «Десятки»: «Москва-400». Эти весточки от родных и близких накапливались в миссии, некоторые по месяцу и больше, в ожидании, когда их, наконец, прочтут. В бригадах было обычным явлением, что письма из Союза приходили пачками, когда подворачивалась очередная оказия. И такими же пачками их читали и потом по десять раз перечитывали, узнавая сразу целый ворох домашних новостей. Причем последовательность приходивших с родины посланий часто была вовсе не хронологической: письмо, отправленное пару недель назад, могло прийти через три месяца и, наивно ожидая ответа на какой-то конкретный вопрос, можно было получить его с таким опозданием, что смысла в ответе не было уже никакого. Бывало так, что поссорившись по какому-то пустяку (а такое, при столь долгой разлуке с близкими и при слишком обострившемся восприятии всего происходящего, случалось сплошь и рядом), сидящий в бригаде командировочный все равно еще долгое время, расслабившись, получал признания в любви, напомаженные «поцелуйчики» и прочую эпистолярную лирику, а потом вдруг – бац! – и «ну и козел же ты, Петя/Вася/Коля, как я все это время с тобой жила?!».