Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

В эти мгновения тарахтение автомобиля достигло наивысшей громкости, что заставило Чуковского поспешно втиснуться в нишу, и оба замерли в ожидании неизвестно чего.

Прошло еще несколько мгновений — автомобиль стал удаляться, и вновь установилась настороженная тишина.

— Что ж, пойдем? — произнес Манухин не слишком уверенным голосом.

— А если они остановились и ждут? — забеспокоился Чуковский. — Или расспрашивают бабу с ведрами, куда делись эти двое?

— Если остановились и ждут, значит, схватят нас и расстреляют.

— Типун вам на язык… Извините, доктор, за грубое выражение…

— Ничего: и не такое доводилось слышать. Тогда идемте: не стоять же нам тут до ночи. Да и пациент меня ждет. А у него, между прочим, цирроз печени.

Они покинули нишу, выглянули — проспект в обе стороны был абсолютно пуст.

В доме за номером 23 доедали картошку с зайчатиной, когда зазвенел наружный колокольчик. Через пару минут в коридоре послышался приглушенный шум. Затем дверь отворилась, заглянула домработница и сообщила:

— Алексей Максимыч! Там к вам просится Корней Иванович Чуковский.

— Корнюша! Проси, Липочка! Проси! — воскликнул Горький, откидываясь на резную спинку стула, отирая платком усы и загадочно ухмыляясь.

Чуковский остановился в дверях, быстрым взглядом черных глаз окинул стол и сидящих за ним людей.

Все повернулись к нему лицом, с любопытством разглядывая нового посетителя, словно видели его впервые.

— Перед вами, господа-товарищи, — возвестил Горький с довольной улыбкой, — будущее светило русской литературы! Кладезь ума, юмора и детской наблюдательности. — Затем, обращаясь к вошедшему: — Что ж ты встал, Корнюша? Заходи! Заходи! Милости просим. Выбирай любое место. Припоздал малость, но это ничего: мы еще не все съели. Тебе хватит! — под сдержанный смешок художников пошутил хозяин стола и закхекал от неловкости.

— Спасибо, Алексей Максимыч! Я уже отобедал. Я чего пришел… — Чуковский более внимательно оглядел присутствующих, ища ответ на свой, еще не заданный вопрос. Догадался, что присутствующие, что называется, ни сном ни духом, но вопрос все-таки задал: — Вы что же, господа, ничего не знаете?

— А что мы должны знать? — настраивался Горький на шутливую волну. — Крестьяне повезли в город хлеб? Заводы и фабрики начали работать? Товарищ Зиновьев объявил вольную томящимся в узилище безвинным ученым и писателям? Что такого мы еще не знаем в нашей юдоли?

— Что такого? А вот что вы, судя по всему, не знаете! — воскликнул Чуковский и, выдержав паузу, перешел на заупокойный тон сельского дьячка: — Вчера утром… в доме номер шесть, что на Дворцовой площади, был застрелен… председатель Петрочека, он же — народный комиссар внутренних дел «Северной коммуны»… небезызвестный всем вам товарищ… Моисей Соломонович Урицкий, — закончил свою декламацию Чуковский на пониженных тонах. Из всего этого нельзя было понять, расстроен он или, наоборот, обрадован. Видя окаменевшие лица, он пояснил: — Об этом, кстати, сообщается в сегодняшнем номере «Красной газеты». Стрелявший — юнкер Михайловского артиллерийского училища Леонид Каннегисер. Фамилия его родителей, надеюсь, вам всем известна, — и он в подтверждение своих слов потряс свернутой в трубочку газетой.

В столовой повисла странная тишина. Никто не знал, радоваться или горевать.

— Теперь начнется, — пробормотал в жуткой тишине один из художников. — Теперь руки у них развязаны окончательно.

Тяжело поднялась Андреева. Лицо ее было чуть менее белым, чем белый воротничок ее блузки. Она с трудом отстранила стул и направилась к двери. Остановившись в двух шагах от нее, обернулась, произнесла:

— Пойду… позвоню. Я не исключаю, что мы имеем дело с обыкновенной провокацией.

— Но газета! — воскликнул Чуковский. — Это же «Красная газета»! Ей-то зачем нужна провокация?

— Мало ли, — отмахнулась Мария Федоровна и решительно скрылась за дверью.

Никто не знал, как себя вести за этим столом после такого известия. Зато знали о беспредельном юдофильстве хозяина квартиры, который называл евреев «друзьями моей души». А тут один еврей убил другого. Ладно бы — на бытовом уровне. То есть по пьянке или еще как-нибудь. В данном случае на лицо — явная политика.

— Папа, и что теперь будет? — робко спросил Макс своего растерявшегося отца, до которого с трудом доходило случившееся.

— Что будут, что будет! — воскликнул Горький, непослушными пальцами пытаясь достать из портсигара папиросу. — Откуда мне знать, что будет! Я не господь бог, не Зиновьев и не Ленин. Это они знают, что будет. Если вообще что-нибудь знают. Что будет, то и будет!

Горький наконец-то выудил из портсигара папиросу, закурил, сломав при этом две спички.

Все видели, как дрожат его руки. И понимали, что если газета не соврала, то надо ожидать нечто ужасное. И более всего для большинства из тех, кто сидит за этим столом.

Один из художников приподнялся, но другой дернул его за подол толстовки — и тот сел, пожимая плечами.

Все ждали Марию Федоровну. Все знали, что она может дозвониться куда угодно и до кого угодно. Даже до Ленина.

— Что там — в городе? — спросил Горький у Чуковского.

— В городе? В городе красные флаги с черными лентами. Патрули, машины с солдатами, матросами, кожаными куртками. Большинство трамваев стоит. На перекрестках броневики. Смольный оцеплен латышами. Везде пулеметы и пушки. Нас — мы шли с доктором Манухиным — проверяли дважды. Искали оружие и листовки. Выручал мой пропуск от «Красной газеты». Подписан следователем Чека Аграновым. Он сейчас ведет это дело.

— Что бы ни было, а жизнь продолжается, — произнес, будто проснувшись, Горький. — Я думаю… Я думаю, что надо приступить к чаю. А то самовар простынет. — И обращаясь к домохозяйке, застывшей у двери: — Липочка! Вели убрать лишнюю посуду и подать чашки.

— Хорошо, Алексей Максимыч. Сейчас сделаем, — встрепенулась Липа, отделившись от стены.

Но в это время дверь медленно растворилась, и на пороге замерла Мария Федоровна, уцепившись обеими руками за косяк. Казалось, что она вот-вот сползет по дверному косяку, подобно какому-нибудь беспозвоночному существу.

Чуковский, продолжавший топтаться возле стола, кинулся к ней, подхватил под руку. С другой стороны — Липа. Вдвоем они довели Андрееву до дивана, усадили и замерли над нею истуканами.

— Что там? Что? — не выдержал Алексей Максимович, нависая над столом.

— Ленин… — пролепетала Мария Федоровна.

— Что — Ленин? Что? — кинулся к ней Крючков.

— Ранили… в Москве… Вчера вечером… Две пули… сказали — отравленные… Сказали… — и зарыдала, закрыв лицо руками.

Двойное покушение в один и тот же день говорило о тщательно подготовленном заговоре. А еще о том, что с минуты на минуту действительно начнется нечто ужасное.