Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Закурив вторую или третью папиросу, раскашлялся, зажимая рот платком, Горький. Кашляя, будто лая, он вышел из-за стола, направляясь к окну, отмахиваясь свободной рукой, точно за ним тянулся рой надоедливых мух.

Липа и Крючков увели Андрееву. За ними последовали ее дети. Бесшумными тенями исчезла супружеская пара Романовых. Стараясь не стучать стульями и не топать, прошмыгнули в дверь художники.

Макс, как ни в чем ни бывало, налил из самовара в чашку кипятку, добавил из заварного чайника, сел за стол, положил из хрустальной вазы в розетку брусничного варенья — все это молча, не глядя по сторонам, — стал пить чай.

Чуковский пожимал плечами, не зная, на что решиться: остаться или уйти.

Горький, откашлявшись, вернулся к столу. Судя по тому, что он, сев возле самовара, механически последовал за своим сыном, а затем, спохватившись, отставил пустую чашку в сторону, масштабы случившегося постепенно стали прорисовываться в его сознании.

— Так я пойду? — робко спросил Чуковский, опустив челку на самые глаза. А то дома будут волноваться…

— Что? Ах, да! Да-да! Конечно! Что-то я хотел у вас спросить, — заговорил Горький, вращая на столе пустую чашку. — Вы не знаете, что там говорят? Я имею в виду улицу. Ну и — вообще.

— Да как вам сказать, Алексей Максимыч. Народу на улице почти нет. Народ боится нос на улицу показывать: мало ли что. Но краем уха я слыхивал, что вроде бы хватают людей в качестве заложников. Всех подряд. Еще говорят, что сегодня будет митинг на Путиловском. Все, знаете ли, как-то потаенно и тревожно. Даже на тумбах нет ни одного нового объявления. Все — вчерашние. Еще — будто бы объявлен комендантский час. Короче говоря, мрак и полная неизвестность.

— Да-да-да! Да! Именно так и есть: мрак и неизвестность. Что поделаешь… Что поделаешь… — бормотал Горький, уставившись в одну точку на противоположной стене.

Чуковский исчез незаметно. Даже не попрощавшись. Почти на цыпочках покинул столовую Макс.

Вошла Варвара Васильевна, приблизилась к Горькому.

— Пойдем, Алешенька, пойдем. Что тут сидеть-то? А чаю я тебе сделаю и принесу в кабинет, — ворковала она. — Ну, застрелили и застрелили. Теперь уж не воскресишь. Да и зачем? У этого Урицкого руки, небось, по локоть в крови. Ее уж и не смыть ничем. Пускай еврейский бог с ним и разбирается. А у нас своих забот хватает.

— Да-да! Ты, как всегда, права, — бормотал Горький, шаркая по давно не крашеным доскам пола подошвами домашних гамаш.

А в голове билось, как птичка в клетке, что-то совершенно неопределенное: «Да, Урицкий — это… это черт знает что! В то же время на его совести многие ученые, писатели, поэты. Вот и великие князья… Один поэт, другой — ученый, третий — общественный деятель… Под сурдинку может и их… того самого… Впрочем, его же застрелили! Вчера! — спохватился Алексей Максимович, тщетно пытаясь распутать клубок причин и следствий. — Зато у Зиновьева — руки развязаны полностью. Тем более что Ленин… Впрочем, он — из того же ряда. Но — с другой стороны — как бы и в стороне. Или — даже! — над всеми. А в целом — все это противоречит самой жизни, заставляет думать, что…»

В дверь постучали.

Варвара замерла с чашкой чая в руках.

Горький тоже с удивлением уставился на дверь.

Им обоим казалось: после того, что сообщил Чуковский, жизнь должна остановиться, замереть в ожидании решения, способного урегулировать все сложные проблемы, или, лучше сказать — самоурегулироваться без вмешательства человека.

— Да! — воскликнула Варвара, с испугом посмотрев на Горького, полулежащего в покойном кресле, выставив острые колени, будто укороченного в росте, такого беззащитного и даже жалкого.

Дверь отворилась, вошла Андреева.

— Алексей Максимыч! — обратилась к нему Мария Федоровна, прикрыв за собой дверь, не глядя на Варвару. — Я к тебе по делу. По срочному делу.

Ее лицо все еще отражало трагизм полученных сообщений, однако голос был тверд и решителен.

— Да-да, Маша! Я вот тут… несколько… Однако чувствую себя вполне, так сказать… А что, собственно, случилось?

— Надо поговорить, — повторила Мария Федоровна. — Это очень важно.

И в ожидании посмотрела на Варвару.

— А-а, ну да… Я-ааа… Мне надо на кухню… Я пойду, пожалуй? — повернулась она к Горькому.

— Да-да! Иди, Варюша! Иди! Не беспокойся. Мы попозже… Все это… Кстати, посмотри там, что Макс… — говорил Горький, делая рукой выталкивающие жесты.

Мария Федоровна придвинула стул к креслу, в котором ворочался Алексей Максимович, явно чувствующий себя не в своей тарелке. Она села, распустив сборки широкой юбки, и вскинула свою царственную голову, обрамленную золотисто-рыжими волосами. Так она делала всегда, прежде чем начать серьезный разговор.

Варвара Васильевна с порога оглянулась, обреченно вздохнула, зная, какое влияние продолжает оказывать на ее подопечного Андреева. Сейчас ей особенно хотелось присутствовать при разговоре этих людей, чтобы хоть как-то смягчить давление бывшей жены на бывшего мужа. Она была уверена, что обожаемому Алешеньке от этого давления не поздоровится.

— Алеша! — начала Мария Федоровна, обращаясь к Горькому, как в былые времена. — Я знаю, что ты к Владимиру Ильичу относишься, мягко говоря, без всякого пиетета. Это твое право. Разумеется, я читала твои критические статьи, так или иначе затрагивающие деятельность Ленина на посту главы советского государства…

Горький заворочался в своем кресле, пытаясь приподняться, но Мария Федоровна пресекла эту попытку энергичным движением руки.

— Выслушай меня, Алеша, а потом… Я не хочу спорить! — воскликнула она. — Спор в данном случае совершенно неуместен… И даже вреден. Потерпи! Дай высказаться. Да. Так вот. Мы с Крючковым дозвонились в Москву до Каменева… Он в настоящий момент замещает Владимира Ильича на посту председателя Совнаркома. Лев Борисович убедил нас, что рана у Ленина, конечно, серьезная и потребует длительного лечения, но, к счастью, не смертельная. И это благо. В противном случае власть с неизбежностью может оказаться в руках Троцкого, Якова Свердлова, Зиновьева и прочих партийцев из этой обоймы. Для них Россия лишь полигон для развертывания так называемой перманентной революции. Что это такое, ты, я уверена, имеешь представление. К тому же, с этими товарищами мы с тобой уже сталкивались. И то, что мы еще живы, заслуга Владимира Ильича. При всем твоем пиетете к евреям вообще, евреи у власти, да еще в такой стране, как Россия, — это ужасно, это грозит всеобъемлющим террором против всякого инакомыслия, неисчислимыми жертвами, деградацией, а в результате — полнейшим развалом Российского государства.

— Но мы уже на этом пути, — рванулся Горький, вцепившись длинными пальцами в подлокотники кресла. — И евреи тут не причем! Наши русские ничуть не лучше! И не только те, что у власти. Меня удивляет и до глубины души возмущает, что русский народ позорно терпит бессмысленный и бездарный режим Советской власти, где заправляют так называемые коммунисты. Почти все они такие воры, каких свет еще не видывал! Тебе ли не знать! Я уверен, что вся эта катавасия кончится тем, что эти псевдокоммунисты через два-три года превратятся в подлейших буржуев, для которых деньги станут единственной целью их существования. Именно так! Таких коммунистов — надо пороть!