Ирина Гуро - На суровом склоне

Скажу вам, состояние мое в те времена было отчаянное, бился я в поисках выхода, как муха об стекло. Может быть, и скатился бы в болото обывательского существования, занял бы свое место «средь ликующих, праздно болтающих, омывающих руки в крови»…

Помешали неожиданные события. Началось со случайного моего ареста на квартире одного из старых единомышленников. У меня был настоящий паспорт, и прошлую мою деятельность не установили. Все же с месяц я просидел в тюрьме. И вот здесь-то и встретил людей, к которым относился раньше с предубеждением, хотя и знал их мало. Знаете, в нашей среде существовало такое пренебрежительное отношение к тем, кто читает книжки рабочим и толкует Маркса. Путь этот представлялся нам чересчур длинным: «Доки солнце взойде — роса очи выест!»

Вы спросите, что меня толкнуло к этим людям? Не склонность ли бросаться из одной крайности в другую? Да, так оно вроде получилось.

Вышел я из тюрьмы с поручением от новых товарищей. Выполнил его. А через полгода провалился по другому делу. Доказательства у жандармов были слабенькие. Кончилось все высылкой за пределы губернии. Место жительства я себе выбрал сам. Просто вспомнил, что в Пулавах — завод племенного рогатого скота, вот этот самый, где я сейчас работаю.

Антон слушал жадно: как все было непохоже на его собственную судьбу. Словно шли люди с разных концов и встретились на развилке дороги в рассветный решающий час. День настанет — пойдут ли вместе или разойдутся, еще неясно.

Зима выдалась снежная, на редкость в Привислинском крае.

— Ура! Студенты бастуют! — кричали мальчишки на улицах, раскатываясь на заледеневших лужах.

Высшее учебное заведение в небольшом городке — на виду у всех жителей.

Хозяйки в наспех накинутых на голову платках, переговариваясь через забор, обсуждали дела своих постояльцев и провожали сердобольными взглядами пробирающегося по улице через сугробы профессора.

— Уж как они-то его в шоры взяли! Долой его, вон! — кричат. — Женщина наклоняется к самому уху соседки: — Мракобеса!

— Грех какой! — пугается соседка. — Куда ему, старому, деться! Снег чистить, что ли?

— Скажете! У него капиталу хватит и так прожить. А мой-то жилец не ест третий день, нынче и спать не приходил. Самая у них сейчас идет катавасия.

— Чего же им надо?

— Свободы слова! — выговаривает шепотом женщина и прикрывает концом платка рот, из которого вылетела дерзкая речь.

— Господи! Какой же им еще свободы? И так какие хотят слова произносят. Срам слушать!

Но соседки уже нет. А постоялец — у ворот. Других бесом честит, а сам в дом войдет, лба не перекрестивши.

Постоялец пришел не один. Отворив калитку, он пропустил вперед товарища.

До этого бурного дня Соболев не бывал у Костюшко. Комната Антона Антоновича говорила о чрезвычайно скромных потребностях и спартанских привычках ее хозяина. Жесткая постель, трехногий стол и самодельные полки с книгами. Соболев вдруг подумал: «Как мы мало знаем друг о друге. Антон, кажется, ничего не получает из дому, наоборот, даже помогает семье. А уроков в нашем городишке не ахти сколько, и то грошовые».

Лицо Костюшко еще хранило возбуждение от только что произнесенной им речи. Сходка была людной. И неудивительно! Провинциальный сельскохозяйственный институт — студенты в подавляющем большинстве из разночинцев да дети зажиточных крестьян.

Соболева уважали, любили ли — кто знает, но признавали его опыт в общественных делах. Как-никак Петра Николаевича исключили уже из двух университетов.

Он и открыл сходку. Привычным движением протер стекла пенсне, но не надел его. Заговорил неторопливо и веско:

— Господа! Несколько дней назад в Петербурге разогнали демонстрацию студентов. Петербургский градоначальник спустил на студентов, вышедших на набережную Невы, своих цепных псов — казаков. Были жертвы. Можем ли мы молчать, когда казачья нагайка гуляет по спинам наших товарищей? Вся Россия говорит об этом позорном факте. Я думаю, что мы присоединим свой голос к протесту тысяч студентов.

Соболев сказал как умел, как всегда говорил. Факт имел место. Надо реагировать. Как? Вынести протест. Мысль его шла прямолинейно, без взлетов и не зарываясь в землю.

И, как всегда, ее подхватили:

— Протестовать! Послать депутацию к директору института с письменным протестом! Мы все, учащиеся института, клеймим позором…

И тут выскочил Костюшко. Соболев даже испугался: как бы Антон не напортил, не отпугнул своими крайностями. По мнению Соболева, Антон в ораторы не годился: говорил всегда то, что его в данную минуту волновало и иногда как будто даже не шло к обсуждаемому вопросу. Говорил горячо, не очень связно, но что-то приковывало к его словам, какая-то обнаженность мысли, без привычного покрова условных фраз.

Прислушиваясь к его речи, Соболев нервничал. Ну зачем он говорит о мужике, о крестьянском бунте против помещиков? Тут, на студенческой сходке, не к месту.

И зачем — о забастовке? «Рабочие выражают свой протест стачкой. Это средство помогает, как мы видели еще недавно»… А вот за эти слова: «Деспотизм хватает нас за горло, что же, мы так и дадим задушить себя?» — могут закрыть институт. Доводить до этого вовсе не следует. Но Антон разошелся, его не остановишь.

И вот результаты подобных речей. С его, Соболева, предложением соглашались все, а сейчас кое-кто потихоньку покидает аудиторию. И, собственно, правильно делает, потому что Антон предлагает бастовать.

Студенческая забастовка! Это вообще знакомо Соболеву. Но ведь забастовка хороша в Москве и Петербурге, а здесь студенчество живет на медные гроши, семья из кожи лезет, скорей бы сын вышел в кормильцы. А забастовка — значит, год ученья пропал!

— Итак, протест не на бумаге, — требует Костюшко, — протест — забастовкой!

Соболеву не к лицу возражать, тем более когда все так бурно поддерживают Костюшко.

Петр Николаевич хочет выступить за предложение Костюшко. Кто-то кричит из дальнего угла, а что — не поймешь! Соболев надеется, что это голос здравого смысла. Он водворяет тишину:

— Господа студенты, прошу вас прекратить шум. Вы на сходке, а не на лекции профессора Зенкевича.

Шутка имеет успех. Смех. Атмосфера делается менее накаленной.

— Коллега, вы хотели что-то сказать?

— Я только хотел предложить состав забастовочного комитета, — говорит маленький полный студент с оттопыренными ушами.

Его фамилия Макарьев, вспоминает Костюшко, именно Макарьев, а не Макаров, потому и запомнилась. Предложение встречается полным одобрением. Такая уж струя пошла.

Со свойственной ему склонностью к иронии, которой Петр Николаевич немного гордится, он думает: «Позови Костюшко сейчас же строить баррикады, тут же, в институтском саду, — все немедленно бросятся! Кричат: «Костюшко — в комитет!» А вчера еще никто его толком не знал: в студенческой среде он новичок.