Ирина Гуро - На суровом склоне

И опять течет беседа. Плотники ведут ее ладно, будто играют, один другому перебрасывает круглые, гладкие словца, обрастающие зыбкой паутиной раздумья. Когда они смолкают, в вагоне сразу становится скучно, серо, клонит ко сну.

Антон, привалившись к стенке, закрыл глаза, утомленный впечатлениями, разговорами, мыслями. Перед ним встал песчаный берег Волги, мелкая увертливая волна ударит по коленям, поиграет вокруг босых ног и убежит на простор, который кажется широким, необъятным, как небо. Это Казань, город его детства. Он почти забыл его и вдруг так ясно увидел крутую излучину Волги, деревянную лестницу с высокими ступенями, ведущую вверх на высокий берег, услышал шум воды, мелко вспаханной колесами парохода…

В конце вагона над дверью тускло горел в фонаре крошечный огарок — вот-вот оплывет и угаснет слабый голубоватый огонек.

— На свечах экономят, сквалыги, — послышался голос Мартына Ивановича, ворочающегося на багажной полке. — Я, видишь, проводника знакомого имел, так он на одних огарках дом построил. Пятистенный, с мызанином. Во как!

В Москве разгулялась веселая февральская метель. Снежинки роились вокруг уличных фонарей, и от этого казалось, что фонари подмигивают кому-то в ночь желтым кошачьим глазом. Деревянные будки в Охотном ряду стояли сказочными избушками под пухлыми пуховиками снега. Прохожие, запорошенные вьюгой, торопились, скользили по присыпанному снежком булыжнику мостовой. На площади стояли извозчики в синих поддевках и в черных шляпах с загнутыми по бокам полями. Они кричали ярмарочными голосами: «Пажа, пажа, я вас катаю!» — и зазывно откидывали отороченную мехом полость узких, словно качели, санок. Рысаки, покрытые синими и красными сетками с помпонами и кистями, словно слепней, отгоняли ушами назойливые снежинки.

Антон решил заехать к знакомому технологу, Григорию Карману. Костюшко встречал его у Глаголевой. Одно время Антон переписывался с ним. Читая между строчками, написанными эзоповским языком и густо поперченными восклицательными знаками, можно было понять, что Гриша в курсе студенческих волнений.

Гриша Карман жил у Мясницких ворот, в самом центре кипения торговой Москвы, но на заставленном сугробами дворе было безлюдно и тихо. Во флигеле светились все окна, тени то и дело плавно скользили по занавескам.

«Танцуют, что ли?» — с недоумением подумал Антон.

Почему бы, собственно, и не танцевать? Антон вспомнил, что Карман снимал комнату у вдовы чиновника. Дочки ее участвовали в кружках, и квартира считалась надежной. Антон посетовал на то, что позабыл фамилию их. Он сильно постучал в обитую клеенкой дверь. Теперь уже ясно слышалось множество голосов и звон посуды. На стук дверь тотчас открылась настежь, как будто в доме кого-то ждали. В передней стояла молоденькая девушка в гимназической форме с круглым детским лицом. Она посмотрела на Антона без удивления, но выжидательно. Он поспешил спросить Григория Кармана.

— Он здесь не живет. Он уехал, — быстро и без всякого выражения ответила девица, во все глаза разглядывая Антона.

— Как уехал, куда?

— К себе на родину, в Поневеж, — сообщила девица тем же тоном.

Да, действительно, Карман был из Поневежа, там его отец имел какое-то маленькое дело. Но уехать в такое время? Конечно, сейчас спокойнее жить под папиным крылышком в Поневеже! Антон почему-то перенес свое негодование и на девицу.

— Что ж, прошу извинить! — сказал он холодно и, поклонившись, повернулся было, чтобы уйти.

Девушка вдруг сделала такой жест, словно хотела что-то сказать и удержать его.

— А вы от кого? — спросила она шепотом.

— Сам от себя, — ответил Антон иронически.

Девушка покраснела. Получилось неловко. Тем временем ее долгое отсутствие не осталось не замеченным в комнате.

— Кто там пришел? Зовите же, Маша! — послышалось из комнаты.

В переднюю вышел белокурый студент в тужурке технолога, лет тридцати на вид, явно из тех, которые годами не посещают лекций.

— Спрашивают Кармана, — тихо объяснила Маша и, закусив губу, перекинула косу за спину.

— Гм… А вы… — начал было вопросительно студент и вдруг замолк.

Антон повернулся, чтобы уйти, и нос к носу столкнулся с Карманом. Гриша бурно приветствовал его.

— А я уж подумал, что ты от меня прячешься, — с облегчением проговорил Антон.

Гриша удивился:

— Разве ты не знал, что я уже не живу тут? Я передал свою квартиру Пустовойту, — он кивнул на белокурого студента.

— Я же вам сказала! — выкрикнула вертевшаяся возле них Маша.

— Совершенно правильно, — обернулся к ней Антон, — благодаря вам я чуть было не отправился в Поневеж.

Карман захохотал:

— Ну, Маша у нас великий конспиратор.

Антона ввели в большую комнату. Пустовойт поднял руку и, призвав к тишине, сообщил собравшимся, что прибыл еще один делегат. Это было встречено всеобщим бурным одобрением.

Антона усадили за стол, и Маша, видимо желая искупить негостеприимный прием, палила ему чаю и пододвинула бутерброды.

Народу было много. На кушетке сидел юноша с гитарой и время от времени щипал струны. Кудрявый студент с барышней стояли у окна наизготовку к танцу. Маша перехватила взгляд Антона и шепнула:

— Это — для виду. Могут налететь, — она выговорила с важностью: — Фараоны!

Видно было, что в этом, не египетском, смысле слово было ей непривычно. Чтобы доставить Маше удовольствие, Антон сделал понимающее и многозначительное лицо. Пустовойт постучал ложечкой о стакан и сказал, что сейчас выступит делегат из Томска. Верзила в тесном студенческом мундире, смущаясь, начал рассказывать о забастовке студентов. Постепенно он разошелся и не без юмора описал, как в Томском университете оставили одного человека, забаррикадировавшегося в помещении, и пока полиция штурмом брала здание университета, провели без помех многолюдную сходку в актовом зале гимназии. Томские студенты готовы, заявил он, продолжать забастовку, поддерживая выставленные политические требования.

«Если судить по этому, — подумал Антон, глядя на хорошее, воодушевленное лицо говорившего, — томичи — молодцы».

— Вот у нас в Высшем техническом… — начал Пустовойт.

Костюшко поискал глазами Кармана, Антон чувствовал себя виноватым перед ним: с такой легкостью поверил этой вертушке!

Но Антон вскоре перестал думать об этом, захваченный речью Пустовойта. Размахивая крепко сжатым кулаком, тот воскликнул:

— Мы считаем, что студенческое движение есть часть общего революционного порыва масс!

Это напомнило высказывания Богатыренко.

Когда Антону дали слово, он неожиданно для самого себя растерялся. Вдруг показалось: уж очень все у них, в Пулавах, доморощенное, кустарное. Нет настоящей организации. С досадой он вспомнил Соболева с его половинчатой политикой и вечными колебаниями.