Ирина Гуро - На суровом склоне

В забастовочный комитет выбирают и Соболева. Он не знает, хорошо это или плохо. Теперь уж не останешься в тени. Да ему это и не к лицу. Вместе с тем он не может не думать о себе. Вечный студент! Вечные уроки, заплаты на брюках, постные обеды у квартирной хозяйки. А если исключат? Третье исключение будет для него последним. Диплома ему не видать. Петр Николаевич всегда с пренебрежением отзывался о «старательных» студентах, истово слушающих подряд все лекции. Однако вылететь за борт!..

Вдруг он ловит на себе взгляд Костюшко, пристальный и немного удивленный. Неужели Антон догадывается о его мыслях? Соболеву вдруг делается жарко.

Антон предлагает послать телеграмму солидарности в Москву и Петербург.

— Что же, можно послать и телеграмму. Только ведь задержат!

— Не посмеют! — заявляет Антон. Ему, видимо, кажется, что поднятый им шум всерьез угрожает престолу. Но Петр Николаевич не возражает против телеграммы. Еще истолкуют его трезвые суждения как малодушие!

Комитет избран, сходка закончена. Но никто не расходится. Институтские служители растерянно заглядывают в открытые двери: неясно, нужно ли производить уборку, когда студенты бунтуют?

— Изумленные народы не знают, что начать. Ложиться спать или вставать, — острит Соболев. Острота принимается. Смех в зале. — Господа! Разойдемся по домам. Не будем давать повода обвинять нас в дезорганизации!

Студенты расходятся кучками, все громко говорят, размахивают руками. Отставной чиновник в шинели со споротыми лычками и в глубоких калошах, провожая их взглядом, глубокомысленно изрекает: «Началось!»

Соболев и Костюшко выходят вместе. И конечно, Агабеков с ними. Собственно, Петр Николаевич ничего против него не имеет, но Сурен из тех людей, которые дуют на уголек, мало заботясь о последствиях. Просто такая натура.

Соболев пошел с Костюшко, повинуясь вдруг возникшей настоятельной потребности как-то договориться. Сурен мешает ему; черные глаза его с синеватыми белками так и бегают: что, мол, дальше будет?

Петр Николаевич говорит рассудительно:

— Хорошо, что решение принято более или менее дружно. Где согласие, там победа.

Он переводит поговорку с латыни, так она звучит убедительнее.

Костюшко сидит на кровати — в комнате только два стула — и молчит. Он даже не разделся и не предложил раздеться товарищам. «Еще не остыл, — снисходительно думает Соболев, — еще бы! Первая его речь и такой успех. Небось припоминает каждое произнесенное слово — как оно прозвучало!»

Но, оказывается, Антон думал совсем о другом.

— Дирекция, конечно, попытается собрать народ на лекции, хотя бы первый курс.

Петр Николаевич удовлетворен: Антон бьет отбой, видимо, понял, что зарвались слишком далеко.

Но Костюшко быстро добавляет:

— Так что надо организовать пикеты. И никого в аудитории не пускать.

— Видишь ли, — Соболев почему-то считает уместным перейти на «ты» с Костюшко, — это не совсем удобно, ведь на сходке присутствовали не все студенты, следовательно, и решение о забастовке приняли не все. А это все-таки важно: единогласие!

— Для кого важно? — насупился Костюшко.

— Странный вопрос! Для лица нашего студенчества.

— Решение принято большинством, и будем действовать, — Костюшко говорит твердо.

Разговор, которого ждал Соболев, не получился. Стали обсуждать, каким путем создавать стачечный фонд. Соболев припоминал, как все организовывалось в свое время в университете. Получалось так, что он снова здесь и самый опытный, и самый деятельный. Это подбодрило его.

Антон действительно не ночевал дома в ночь перед сходкой. Да и спал недолго. Глубокой ночью он уснул на лавке у печки в доме Богатыренко. Весь вечер они проговорили, проспорили. Костюшко считал, что движение студенчества и есть начало революции. Горячась, перечислял, по пальцам, какие города поднялись. Ведь сколько народу готово к активным действиям! Всю эту массу молодых смелых людей и бросить на штурм самодержавия!

— Против армии, полиции, жандармов?

— Солдаты перейдут на нашу сторону.

— Почему?

— Вы недооцениваете революционную роль студенчества!

— Вовсе нет! Но студенчество не едино: одни пойдут до конца вместе с пролетариатом, другие остановятся на полпути, а третьи — не далее чем у ворот института.

— Значит, наши выступления бесцельны?

— Вот уж нет. Напротив. Только надо подымать движение, придавать ему политический характер. Ведь можно выставить требование: убрать Зенкевича! А можно сделать это частным требованием, а основным: свободу собраний, скажем.

Костюшко самый факт одновременного выступления студентов во многих городах, не говоря уже о Петербурге и Москве, казался сигналом ко всеобщей стачке. Богатыренко возражал.

Антон лег обиженный, взъерошенный, ни с чем не согласившись.

Ветеринар долго не мог уснуть, выходил в сенцы, курил. В пылу спора забыли закрыть вьюшку, печь выстыла. Богатыренко накрыл Антона поверх жидкого одеяла тулупом. Антон спал на боку, свернувшись калачиком, верно, озяб. «Как сложится его жизнь?» — подумал Богатыренко. Он вышел на крыльцо, посмотрел на восток. Нет, еще не брезжило. Ночь стояла на дворе тихая, морозная, без ветра.

Одно дело — ехать во втором классе, с вежливым проводником, с тонким, тягучим, как рахат-лукум, разговором приличных господ — соседей по вагону. И к тебе, кадету в аккуратном мундирчике с красным тугим ошейником воротника, приковано всеобщее благожелательное внимание. Или недавно произведенным офицером, в новой, только что от портного шинели дымчатого цвета с погонами подпоручика, сесть на упругий плюшевый диван у окна купе, закурить, пренебрегая любопытными девичьими взглядами, глядеть в окно…

И совсем другое дело: втиснуться с гомонящей толпой в бесплацкартный вагон, выбрав где полюднее, пошумнее да потеснее, — легче затеряться в водовороте мужских свиток, приказчичьих пиджаков, поддевок мелких купчишек.

Людей в вагоне натыкано, как семечек в подсолнухе. Где там разобрать усатому жандарму, кто, куда и по каким делам едет. Дай-то бог ему благополучно протискаться в этом аду сущем, не уронив черной косматой папахи с макушки, а главное, не потеряв важности в лице и осанке. Потому что, того и гляди, подставят ногу или невзначай, а то и преднамеренно, сбросят сверху, с третьей полки, медный чайник аккурат на темя!

И как узнаешь в молодом мастеровом, надвинувшем картуз на самые брови, одетом в потрепанный ватный пиджак, делегата, едущего в студенческий центр за указаниями…

Снова с некоторым удивлением Антон вспоминал: комитет решил послать для связи именно его, Костюшко. Почему не Соболева? Петр Николаевич выполнил бы поручение с бо́льшим успехом. Но Соболев как-то скис, как будто даже хотел устраниться от руководства.