Ирина Гуро - На суровом склоне

Вместо того чтобы отеческим внушением вернуть отчаявшихся людей на праведную тропу, власти потворствуют диким погромам, разгулу черной сотни.

С содроганием вспомнил губернатор недавние события в Томске: погромщики подожгли здание управления Сибирской железной дороги. Сотни людей, собравшихся там на конференцию, сгорели заживо. Малые дети были с ними. Громилы встречали дубинками тех, кому удалось вырваться из огня, бросали людей обратно в пламя.

Губернатор только что вернулся из служебной поездки — «Обзора Нерчинской каторги». Увиденное огорчило его: повсюду стяжательство тюремных чиновников, превышение власти, лихоимство.

За время его отсутствия, немногим более двух недель, забастовка распространилась широко: в мастерских и депо работы прекращены, движение поездов остановлено, бездействует телеграф. Войска разлагаются. Ни на кого нельзя опереться.

А уж из Петербурга ждать нечего. Губернатор брезгливо отбросил телеграмму Дурново:

«Разоружение забастовщиков должно быть произведено с осмотрительностью, но весьма решительно, по очереди и с таким расчетом, чтобы в каждом отдельном случае было сделано наверняка».

Это что же такое? Как в детской присказке: «Рано утром вечерком в полдень на рассвете ехала барыня верхом в ситцевой карете…»

В печальных и путаных размышлениях прошла ночь. К утру губернатор уснул зыбким старческим сном.

В девять утра он, однако, был уже на ногах и принимал чиновников. Новости были неутешительные. На похороны убитого вышли все рабочие и огромное количество обывателей. Много учащихся, даже младших классов. Толпа горожан с пением «Вечной памяти» и революционных песен движется из центра города к Дальнему Вокзалу, где должна соединиться с рабочими.

Холщевников приказал раздвинуть занавеси на окнах. Площадь перед губернаторским домом была пуста, у ворот взад и вперед на короткой дистанции шагали часовые.

Но на верхних, хорошо видных отсюда улицах чернела толпа. Губернатор велел подать ему бинокль. Это был большой полевой бинокль, тщательно хранимый с дней войны, как и другие предметы, напоминавшие о недавней кампании.

Холщевников поймал в объектив кусок шествия с флагами. Флагов было много — черных и красных с черными бантами.

— Да там же дети… — губернатор опустил бинокль.

Чиновник ответил:

— Как уже докладывал вашему превосходительству: учащиеся, в том числе младших классов.

— Никаких эксцессов? — с надеждой спросил губернатор.

— Все предусмотрено: по тротуарам расставлены городовые. С манифестантами — духовенство: два священника с причтом идут за гробом.

— Нельзя допустить митингования с рабочими на Дальнем Вокзале, — подумав, сказал Холщевников. — Докладывать мне о ходе событий каждые полчаса.

Чиновник поклонился и вышел. Тотчас слова губернатора были переданы по инстанции.

Через пятнадцать минут в эскадроне выводили из конюшен лошадей, седлали в боевом порядке. Казачья конная сотня под командой сотника Кузьмина выступила из казарм, имея приказ: перехватить людей на пути к Дальнему Вокзалу.

Шествие, достигнув реки Читы, разделилось на две части: одна осталась на берегу, другая, пройдя с революционными песнями мимо здания штаба Забайкальского войска, перешла на лед и двинулась через реку к Дальнему Вокзалу.

Казаки догнали толпу уже за рекой. «Не пускать далее» — таков был приказ.

По команде «Сплотиться!» всадники стеной преградили толпе путь, предложили разойтись. Толпа не расходилась. Тогда подъесаул Беспалов повернул обратно, отъехал шагов на пятьдесят и, выстроив полусотню фронтом к толпе, приказал рысью врезаться в толпу, пустив в ход нагайки.

Губернатору об этом уже не докладывали. Холщевников, рассердившись, послал за генералом Шамшуриным, начальником гарнизона. Генерал явился, моложавый и бодрый с морозу, браво доложил:

— Да там побоище идет! Казаки за гимназистиками, как за куропатками, гоняются. И плетью их!

Холщевников охнул:

— Вернуть, немедленно вернуть казаков, драгун — всех вернуть! Пусть идут куда хотят: на Дальний, к черту, к дьяволу!

Конный городовой с приказом губернатора: «Пропустить толпу на Дальний Вокзал» — встретил казаков уже на обратном пути в казарму.

Подъесаул Беспалов прочел приказ и сказал:

— Да теперь уже все кончено. Зря их превосходительство беспокоились.

Губернатор был вне себя. Только что его посетили директор мужской гимназии и инспектор Читинского городского училища: среди манифестантов было около четырехсот человек учащихся, присоединившихся к шествию, «чтобы проводить в последний путь усопшего». Казаки напали на мирное шествие, нанесли увечья и побои учащимся, в том числе детям…

Полетели жалобы попечителю учебного округа, в Иркутск. Губернатор обещал назначить следствие, наказать виновных. Стали искать таковых.

Вышло, что единственным виновником был подъесаул Беспалов. Он, однако, никакой вины за собой не признал и простодушно описал в своем рапорте, как было дело:

«Приказано было сесть на коней, рысью догнать толпу, прошедшую реку Читу. Сели на коней, пустили рысью, догнали толпу. Предложили разойтись. Тут подняли такой шум, гам, крик, угрозы — разобрать ничего нельзя было. Слышна была только отборная площадная брань по моему адресу, насмешки и оскорбления. Хватали за узды лошадей, бросали в казаков снегом и песком, кричали: «Мерзавцы, негодяи, палачи», а также: «Смерть беспощадная!» Я отвечал одно только слово: «Долг». С тем мы и кинулись, взяв толпу в нагайки».

Губернатору доложили, что третий резервный железнодорожный батальон отказался выступить для водворения порядка в городе. Потом еще доложили, что в казачьих частях агитаторы проводят митинги.

— Казаки каются, ваше превосходительство, — пролепетал молоденький чиновник с усиками.

— В чем каются? — устало спросил губернатор.

— В верности государю императору и в выполнении ваших приказаний, ваше превосходительство, — отчеканил чиновник.

— Бог знает, что вы говорите, — рассердился Холщевников и больше никого не принимал.

Ночью все аптеки в городе были открыты, плачущие женщины рассказывали фармацевтам подробности. Возле них собирались люди, ругали правительство и губернатора.

После полуночи пошел мягкий октябрьский снежок. Он падал недолго, но быстро запорошил свежую могилу у самой ограды, невысокий холмик, венки с черными и красными лентами.

В ограде монастыря, далеко от святых ворот, куда подъезжали дворяне и купцы, а также от калитки, через которую протекал неторопливый поток богомольцев, помещалась лавчонка.

Дела тут как будто вовсе не было, потому что с противоположной стороны ограды бойко торговала большая чистая лавка. А эта ввиду отсутствия покупателей по большей части была закрыта. Однако на условный стук она открывалась. Посетитель входил и оставался там подолгу.