Ирина Гуро - На суровом склоне

Здесь все противоречиво, значительно, масштабно. В Чите не идут дожди, но бывают ливни, редко падает снег, но часто бушует вьюга. Здесь пришелец находит необычные сочетания: сухой снег, песчаная вьюга, езда на телегах зимой. Здесь растет необыкновенный кустарник, багульник с пламенным цветением, от которого сопки кажутся объятыми пожаром.

«Что ждет меня в этом городе? — думает пришелец. — Тут все должно быть крупно: и счастье, и беда. И друзья, и враги — на всю жизнь».

Длинен оказался для Антона Антоновича Костюшко путь до Читы. Из Иркутска по Байкалу в Баргузин, тайгой через Карафтитские золотые прииски, вьючной тропой через Яблоновый хребет.

Осень уходила, зябко передергивая плечами оголенных ветвей, прощально кивая вершинками осин, роняя слезы мелкого дождика. И был торжественный и красочный исход ее так естествен и мудр, как смена возрастов человеческой жизни, как сама жизнь.

Не печалило крикливое прощание последних перелетных птиц, длинные ледяные забереги холодеющих рек, однотонное гудение ветра, бродящего по вершинам.

Бодрили первые морозные утра свежим румянцем восходов, хрустом льдинок под ногами, дымком горящей в костре лиственницы.

Чем ближе придвигалась Чита, тем сильнее охватывала Антона Антоновича нетерпеливая жажда деятельности и тем больше места занимали в его мыслях люди, к которым он шел и с которыми ему предстояло работать.

Обстоятельства первой встречи сложились неожиданно. Алексея Гонцова, к которому дали явку в Иркутске, Антон Антонович увидел у ворот его дома и тотчас узнал по описанию Поливанова. Антон вспомнил, что о Гонцове рассказывала ему Лида Батина, работавшая до ссылки в Чите.

Адвокат нарисовал портрет Гонцова со свойственной ему краткостью и обстоятельностью: высокий, худой, лицо бледное, глаза светлые, нос хрящеватый, острый. Улыбка широкая, неожиданная.

Лида же сказала о Гонцове чисто по-женски: в глазах — дымка, а улыбнется — и вы вдруг видите, что перед вами веселый и удачливый человек! Остального Лида просто не заметила.

И сейчас Антон узнал Гонцова именно по улыбке. Алексей сидел на скамейке у ворот и улыбался красивой черноглазой девушке, сидящей рядом с ним. Девушка была тепло и нарядно одета. Гонцов же, видимо, как выскочил к ней из комнаты в одном пиджаке, так и остался сидеть, слушая, что она ему говорила.

Гонцов улыбался, а девушка плакала, сквозь слезы на что-то жалуясь тонким детским голоском.

Костюшко остановился за углом палисадника, не решаясь прервать эту сцену. Молодые люди не заметили его, поглощенные своими переживаниями.

Наконец девушка поднялась со скамейки.

«Теперь он отправится ее провожать», — испугался Антон Антонович и пошел им навстречу.

Увидев его, Гонцов торопливо попрощался с гостьей и сделал несколько шагов к приезжему. Костюшко только что собрался произнести пароль, как Гонцов проговорил торопливо, со своей беззаботной и располагающей усмешкой:

— Я вас сразу узнал. Товарищ Григорович, Иосиф Николаевич?

Костюшко удивился такой беспечности: кажется, Гонцов уж слишком полагается на свою «везучесть». Но он тут же обезоружил Антона Антоновича:

— Я ведь не только по письму. Шапка-то на вас кривоносенковская. Она приметная.

Они вошли в дом. В чисто прибранной горнице топилась печь.

— Грейтесь! — сказал Алексей, поворошил кочергой дрова и, захлопнув дверцу, открыл внизу поддувало. Пламя в печке забушевало, березовые поленья затрещали, зашипели, ходуном заходили, словно пытались вырваться из тесного колодца печи. Хотелось сидеть долго, не двигаясь, ощущая тепло каждой частицей тела.

— Вы сами замерзли! — глядя на поеживающегося Гонцова, заметил Костюшко.

Гонцов простодушно ответил:

— Да вот пришла девушка, жалуется, что отец ее из дому выгоняет за то, что она ходит к нам на собрания. «Связалась, говорит, с голодранцами и ступай к ним!» Нравный старик.

— А кто же он, ее отец? — спросил Костюшко.

— Ломовой извозчик, — к его удивлению, ответил Гонцов и принялся умело, по-холостяцки, собирать на стол.

За столом Гонцов рассказал о последних событиях: вчера рабочие-дружинники захватили склад с оружием на станции Чита-Военная. Начальство вызвало роту солдат. Командир роты Шпилевский — шкура страшная, солдаты на него давно зубы точат, — убил рабочего депо, Кисельникова. Член комитета был. Хотят похороны такие устроить, чтоб никому неповадно было по рабочим стрелять. Демонстрацию…

— Значит, оружие есть у рабочих?

— Мало, товарищ Григорович. Оно нам сейчас как хлеб нужно. И обучать дружинников некому. А у рабочих большая тяга к этому делу. Теперь каждый знает: не возьмемся сами за оружие — революцию проспим! Самый час наш настал. Вот завтра посмотрите, какая силища выйдет!

— А как власти?

— Губернатор Холщевников растерялся. Он у нас не из очень бойких генералов. Дочка его арестантиков жалеет, картины туманные через «волшебный фонарь» им показывает, председательница дамского попечительского о тюрьмах комитета. Тут у нас язва сидит — Балабанов, жандармский ротмистр. Как у нас началась всеобщая забастовка, он вовсе осатанел. Накачает старика, тот подпишет какой-нибудь документик с угрозами рабочим, а потом испугается и вдогонку — другой, отменяющий первый. Вот… Старик разразился насчет вчерашнего.

Гонцов показал Антону Антоновичу переписанную от руки бумагу:

«Приказ войскам Читинского гарнизона 17 октября 1905 года № 424. Так как меры кротости и увещевания не привели к водворению спокойствия в городе, предписываю всем начальникам частей действовать на точном основании гарнизонного устава. Всякая попытка к порче железнодорожного имущества и зданий, всякое насилие над личностью должны быть прекращены силой оружия. Всякая упорствующая толпа должна быть разгоняема хотя бы также силой оружия, если не подействуют увещевания разойтись по домам».

— В приказе неудобно написать, что рабочие захватили оружие со склада, значит, назвали «порчей имущества». Замки сорвали? Значит, «порча». Так и вижу, как старик эту цидулку писал, — сказал Гонцов сердито, — а Балабанов через плечо смотрел и указывал. «Должна быть разгоняема силой оружия» — это балабановские слова, а вот «хотя бы также», «если не подействуют увещевания» — это Холщевников разбавил.

Стало темнеть. Гонцов зажег лампу, убрал со стола остывший самовар, закрыл вьюшку печки. В комнате было тепло, уютно. На комоде лежала вышитая скатерка, и Костюшко подумал, что это вышивала красивая дочка ломового извозчика.

— Вы отдыхайте, а я пойду к товарищам насчет завтрашней демонстрации. Ночью у нас собрание в депо, вы выступите?

— Конечно, — ответил Антон Антонович сонным голосом. Веки его смыкались.