Ирина Гуро - На суровом склоне

Антон Антонович отчетливо припомнил, как этот самый Кеша Аксенов упрашивал Курнатовского взять его в осажденную «Романовку», а Виктор Константинович растолковывал ему: «Да судите же вы сами, Иннокентий Елизарович! Вам до окончания срока ссылки осталось всего несколько месяцев, вы должны себя сохранить». Кеша, вконец смущенный тем, что Курнатовский величает его по батюшке, почти со слезами продолжал упрашивать, но Виктор Константинович был неумолим. И Кеша остался в Якутске, когда всех «романовцев» отправили в Александровскую тюрьму.

— Чита сегодня — это Рим, куда ведут все дороги! — воскликнул Костюшко, обнимая Кешу.

— Да ведь он наш, коренной читинец. Семь лет назад я сюда из России прибыл, так он меня «распропагандировать» взялся! Это у него вид только такой, вроде молоко на губах не обсохло. А разберись, так он — ветеран! — сказал Гонцов.

Собрание началось после полуночи. Опытным взглядом агитатора Костюшко определил, что в депо явилось более тысячи человек. Помещение мастерских не вместило всех желающих. Открыли обе половинки железных дверей, и было видно, как много еще людей теснится снаружи.

С первой же минуты, только переступив порог высокого двухсветного зала, густо заполненного людьми, в крепко настоянном на махорке и машинном масле воздухе, Костюшко ощутил себя в новом мире. Из глухого подполья, от одиноких странствий — в раскаленную атмосферу мастерских! Контраст был разительный. У него голова пошла кругом от этой массы людей, от их ждущих взглядов, от опьяняющего сознания силы рабочей Читы, вышедшей сюда. «Да ведь повсюду так, по всей России!» — эта мысль раздвинула стены, поглотила версты пространства, открыла все значение и смысл этой ночи.

Костюшко стоял на кузове вагона со снятыми скатами, сотни глаз устремились на него. Он начал говорить о положении в России: «Царское правительство доживает последние дни…»

Вероятно, эти слова уже слышали собравшиеся здесь, и все же Антон Антонович заметил, как расправились плечи, поднялись головы. Отблеск торжества оттого, что эти слова свободно произносились здесь, играл на лицах.

Им овладела знакомая каждому агитатору потребность избрать среди слушателей одного или нескольких и на них увидеть реакцию на свои слова. Он оставил в поле зрения двоих: старика с темным, высохшим лицом, на котором выделялись окруженные черной каемкой несмываемой, въевшейся в кожу копоти светлые внимательные глаза, и стоящего рядом пожилого, но еще крепкого человека с могучим разворотом груди и сильным, волевым лицом. У них было неуловимое, но бесспорное сходство. Вернее всего, отец и сын.

В короткое мгновение Антон Антонович вдруг увидел всю жизнь этих людей, заполненную тяжелым трудом, разбитыми мечтами выбраться из нужды и бесправия. Он читал на их лицах страстное желание обрести человеческое достоинство.

Эти сложные чувства отражались во взгляде старика слабым лучом надежды и живого интереса, еле теплящейся искрой, готовой погаснуть от холодного ветра привычных сомнений. Но в лице пожилого они горели жарким огнем решимости.

Костюшко отвел глаза, чтобы увидеть и других.

Окружающая его масса людей не казалась ему безликой: в ней угадывались та же жажда лучшей жизни, та же готовность к борьбе. И были глаза, прячущие трусливое желание обойти стороной, выжидательно сомкнутые губы, готовые произнести формулу пассивного предательства: «Моя хата с краю».

Слова об общем положении надо было подкреплять другими, дающими перспективу, вселяющими уверенность. Костюшко рассказал о крестьянских «приговорах», о солдатских митингах, о стачке рабочих золотых приисков, обо всем виденном на длинном пути к Чите.

Теперь Антон Антонович снова возвращается взглядом к тем двоим. В лице старика какая-то раскованность, глаза его как будто говорят оратору: «Я хочу поверить тебе, но мне это нелегко. Я не знал другого света в жизни, кроме кроткого пламени лампады перед образами. Ты показал мне другой свет, и я иду. Но дойду ли?»

Его сын уже не слушает оратора: он прислушивается к своему внутреннему голосу. Для него все решено, он думает о завтрашнем дне.

«Принимая во внимание крайне напряженное состояние населения области, вызванное бедствиями предшествовавших лет, невозможностью приступить к полевым работам и вообще к ведению сельского хозяйства за выходом на войну запасных и почти половины всех казаков, а также вытекающее отсюда беспомощное положение казачьего и крестьянского населения, отдавшего в ряды войск всю рабочую силу, делается крайне необходимым и желательным роспуск на родину всех призванных по мобилизации нижних чинов… В противном случае… населению грозит голод…» [1] Телеграмма губернатора Забайкальской области М. В. Холщевникова на имя главного начальника тыла в Харбине.

Генерал-лейтенант Холщевников страдал бессонницей. Он привык к ней, как привык к своему вдовству, болезням и тому, что не только окружающие, но и в Петербурге, при дворе, считали его анахоретом, безнадежно отставшим от жизни.

Что делать? Наперекор им он чувствовал себя «отцом губернии», заступником народа перед царем. В том, что преступные элементы подняли голову, была не его вина, а вина тех, кто, забыв бога, обрек народ на страдания выше меры, какую человек может и обязан нести.

Беспорядки в области начались как отклик на события в Европейской России, а они там, вверху, думал он, видят только последствия и не хотят вникать в причины. Как виноградари в притче, вообразили они, что сад, где был хозяин, не ему, а им принадлежит, что все в том саду сделано для них. Их же дело в том только, чтобы наслаждаться в этом саду, забыв о хозяине, и убивать тех, кто напоминал о нем.

Евангельский текст знакомой мудростью, успокаивающими повторениями, простотой звучных веских слов принес губернатору облегчение, но ненадолго.

Холщевникова мучило вчерашнее убийство рабочего Кисельникова. Это был хороший, непьющий человек. Не из смутьянов. Заблудшая овца. Поручик Шпилевский не имел права лишать его жизни. Нет воли отца небесного, чтобы погиб один из малых сих.

Но по закону поручик прав. Мятежники посягнули на оружие, оно надобно им для революционных целей, следовательно, для множества убийств и пролития невинной крови. Но можно ли винить всех этих людей, дошедших до предела отчаяния? В деревнях некому выйти в поле: запасные и почти все казаки до сих пор не возвратились с войны. Голод в области неминуем.

Люди мечутся, ища выхода, и попадают в объятия злоумышленников, толкающих их на путь ниспровержения.

Бастуют все: железнодорожные рабочие, металлисты, типографщики, приказчики, рабочие винных складов, горняки, телеграфисты, ломовые извозчики. Даже водовозы! Воду в бочках в губернаторский дом возят солдаты!