Ирина Гуро - На суровом склоне

Барон углубился в карты, перебирая их своими вялыми пальцами. В углу Заботкин со Скалоном обговаривали, сколько человек отрядить для расстрела.

Хотя они говорили тихо, барон услышал и махнул им рукой:

— Идите, идите отсюда! Технологию уж сами отработайте. Скажи на милость, сколько разговоров из-за шести бунтовщиков! Парламент мне тут развели!

Барон незлобиво ворчал, зорко всматриваясь между тем в свои карты.

— А гимназисточку помните, барон, которую на станции выдрали? — с нагловатой фамильярностью вдруг выпалил Марцинковский. — Повесилась ведь…

— В карты смотрите, Марцинковский! — холодно бросил барон.

Ильицкий вышел из салона и сразу же увидал арестованных, окруженных конвоем. «Да что мне? Зачем мне ЭТО видеть? — подумал он, но не мог уже оторваться от того, что увидел: кучку людей, которые показались ему не арестованными, а СХВАЧЕННЫМИ. — В самом деле, ведь так, без суда и следствия… Наверное, они и сами не могут поверить, что они вроде уже как мертвы… Конечно, не верят».

Ильицкому хотелось так думать, и он не находил на лицах обреченных людей следов страха. Только на лице одного из них — в свете, падающем из окон вагона, оно показалось Ильицкому интеллигентным и даже красивым, — Ильицкий прочел то сосредоточенное и важное выражение, которое он встречал уже у приговоренных к смерти революционеров.

В напряженную тишину просачивались будничные мирные звуки: постукивание молотка о буксы и пыхтение паровоза. Арестованные переминались с ноги на ногу: озябли. Из вагона вышел Заботкин и принял под команду маленький отряд. Ильицкий слышал характерный скрип снега, смешанного с песком, под ногами идущих. Отошли всего шагов двадцать в сторону Байкала. На маленьком пригорке росли две сосны с редкой, осыпавшейся на подветренной стороне хвоей. Дальше идти, вероятно, не решились, потому что здесь кончалось освещенное пространство, — словно полоса отчуждения пролегала здесь, отделяя поезд и все ему принадлежащее: салон-вагон, барона, все их разговоры, трапезы, сны в теплых купе… отделяя от всего этого только малый кусок земли с двумя соснами на пригорке.

Приговоренных поставили в одну шеренгу и приказали повернуться спиной к солдатам, уже взявшим ружья на изготовку. И они, конечно, видели это. Но никто не охнул, не вскрикнул и тогда, когда лязгнули затворы…

Заботкин внезапно осипшим голосом подал команду…

Ильицкий не хотел смотреть дальше. Но, отходя, инстинктивно ждал залпа. Залп не получился. Раздались одиночные выстрелы вразброд. «Да почему же это?» — подумал Ильицкий, как будто это было сейчас важно. Да, для них, для казнимых, было важно: ведь их заставляли умирать не единожды… «Осечка? Это бывает на морозе, густеет смазка…» — Ильицкий тут же отказался от своей догадки — уж конечно оружие чистили… Они истязали приговоренных, чтобы выполнить приказ барона! «Патроны — не семечки», — вспомнил поручик. Теперь он отходил от проклятого места, но спиной ощущал, что ВСЕ ЭТО еще продолжается: казнь длилась…

Поручик почувствовал, что весь похолодел. Это был какой-то странный, внутренний озноб. Чтобы согреться и успокоиться, он быстро зашагал вдоль поезда в обратную сторону. Но страшные одиночные выстрелы все еще слышались. Казалось, им не будет конца. Кто-то спешил за Ильицкий, позванивая шпорами. Сергей обернулся и увидел Мишеля. По лицу Дурново он понял, что тот тоже следил за казнью.

— Пройдемся немного, — с трудом овладевая собой, предложил Ильицкий.

Они молча зашагали дальше. С одной стороны стояли вагоны с погашенными огнями, в которых спали солдаты. С другой — отделенное скатом насыпи и кюветом, тянулось мелколесье.

Маленькая рощица темнела поодаль в распадке. Опередивший Ильицкого на полшага, Дурново остановился. Глаза его, расширенные ужасом, глядели на эту рощицу.

Ильицкий поглядел тоже и едва не вскрикнул: на каждом дереве, смутно белея во мгле, болтался повешенный…

Видение исчезло мгновенно. Сергей почувствовал легкую дурноту и потребность говорить. О чем угодно, только не молчать и не прислушиваться…

— Да это же березки, Мишель. Смотри, как неожиданны здесь эти белые тонкие стволы.

Мишель благодарно улыбнулся.

Они пошли к вагону. Там на пригорке все было кончено. Только две сосны с осыпавшейся на подветренной стороне хвоей высились как флаги.

Под утро Богатыренко постучал в ставень одинокого домика на краю поселка. Молодая женщина открыла ему. Не спросив, кто он и зачем, со страхом отступила в глубь комнаты, бормоча:

— Мужа нет, он в поездке.

Богатыренко объяснил, что отстал от поезда: движение теперь плохое, нельзя ли отдохнуть здесь до вечера. Вечером должен быть поезд на восток.

Видно было, что женщина ему не верит. Однако она медленно развязывала тесемки передника: значит, не собирается выгонять.

Наконец она решилась:

— Вы уж извините. В кладовочке вас помещу. Теперь у нас тут такие дела: забастовщиков ищут, — она как будто осмелела от собственных слов, — хватают людей, уводят. И назад никто не возвращается. Озябли вы. Я дам тулуп.

Андрей Харитонович не стал раздумывать над тем, надежно ли это убежище. Он отказался от чая, одна мысль о еде вызывала у него тошноту. «Спать…» — он накрылся с головой принесенным хозяйкой тулупом.

Но не заснул ни на одну минуту. Странное ощущение не давало ему забыться. Казалось, что сон спутает все его мысли и тот план, который сейчас так хорошо сложился в его голове, утратит свою ясность.

Между тем, представлялось ему, имелась полная возможность спасти Бабушкина: вооруженный налет на арестантский вагон! Два пистолета и запас патронов были при нем. Здесь, в большом железнодорожном поселке, найдутся и люди, и оружие, а внезапность нападения обеспечит успех. Он даже улыбнулся, подумав, что этот план вполне в духе Костюшко.

Надо было дождаться наступления дня, чтобы приступить к делу: узнать, на кого можно рассчитывать в поселке, поговорить с хозяйкой.

Но за перегородкой не было слышно ни звука. Все в доме еще спало, и Богатыренко оставалось только снова и снова продумывать детали своего совсем простого и такого реального плана.

Но вот в доме началось движение. Хлопнула дверь, послышался мужской голос. Человек с досадой что-то рассказывал и вдруг осекся. Богатыренко понял, что жена сделала ему знак. Теперь она, видимо, тихо сообщает мужу о нежданном госте. Сдержанный говор, мужчина покашлял. Многое теперь зависело от него, от хозяина дома. Что он предпримет? Кажется, он даже не дал жене договорить. Решительными, тяжелыми шагами мужчина приближается. И почему-то каждый шаг больно отдается в сердце Богатыренко, как будто топчет надежду на свершение его плана.