Энн Райс - Плач к небесам

Он пришел в страшное смущение. Он ощущал силу этого мужчины, таившуюся под его черным халатом, он слышал хриплость его дыхания и почувствовал, с какой мукой кардинал отпустил его от себя.

Потом Тонио, кажется, попятился. А кардинал стоял у окна, глядя на далекие огни. Перед ним вырисовывались очертания близлежащего холма, маленькие окошки, острые крыши, устремленные в бледное небо.

Отчаяние. Отчаяние. И в то же время острое ощущение триумфа, почти пьянящее ощущение запретного, как будто в воздухе разлилось благоухание. Но когда кардинал снова повернулся к нему, было очевидно, что он решился. Он обхватил шею Тонио ладонями и ласково провел большими пальцами от подбородка вниз, а затем полушепотом, ласково попросил Тонио снять одежду.

Это было сказано с такой любезностью, с такой простотой! Да и в одном лишь прикосновении Кальвино, казалось, заключалась сила, способная покорить Тонио, заставить его подчиниться.

Но он лишь отшатнулся. Рой мыслей охладил начавшее пробуждаться в нем желание, более сильное, чем даже ласковый приказ кардинала. Он не мог смотреть на Кальвино и взмолился, прося разрешения уйти.

Его преосвященство заколебался. А потом сказал, так искренне и так ласково:

— Ты должен простить меня, Марк Антонио. Да, да, конечно же, тебе надо уйти.

Так что же осталось? Ощущение того, что каким-то образом Тонио сам желал этого, что он сам сделал так, чтобы это случилось, и каким-то необъяснимым образом ввел этого человека в заблуждение.

И все же, стоя теперь у дверей кардинала, дрожащий и словно избитый гневными словами Гвидо, он думал: «Ради тебя, Гвидо. Я делаю это ради тебя». Как, ради маэстро, он всегда справлялся с тем, что пугало его, и научился сносить то, что хоть сколько-нибудь его унижало.

Но это! Это было нечто совершенно иное, хотя Гвидо не постиг до конца этой разницы. Гвидо просто не понимал, что делает, отправляя Тонио сюда!

Однако Тонио понимал. И внезапно осознал, что испытывал влечение к кардиналу с самого первого мгновения, когда увидел его. Он желал его так, как никого прежде, пока был окружен теплом и безопасностью любви Гвидо. Но кардинал был настоящим мужчиной и могущественным человеком. Да, он был мужчиной. И Тонио казалось, что у них было назначено свидание, к которому он шел очень долгое время.

Дверь подалась, когда он постучал. Она оказалась незапертой.

И раздался голос кардинала.

— Войдите.

Кардинал сидел, склонившись над своим письменным столом. В комнате ничего не изменилось, если не считать того, что появилась маленькая старинная масляная лампа. Перед его преосвященством лежала книга с разукрашенными буквами. Маленькие фигурки изображали заглавные буквы; они сверкали, когда его дрожащая рука переворачивала страницу.

— Ах, ты только подумай, — сказал он с улыбкой, увидев Тонио, — письменный язык принадлежит тем, кто принимает на себя такую муку, чтобы сохранить его. Я навеки очарован формами, в которых передается нам знание, не самой природой, а людьми — такими же, как мы.

На нем не было больше свободного черного одеяния. Теперь он облачился в малиновую сутану. На груди его покоился серебряный крест, а на лице читалась такая любопытная смесь неловкости и природной живости, что Тонио долгое время просто смотрел на его преосвященство, ничего не говоря.

— Мой дорогой Марк Антонио, — произнес кардинал с удивлением, вновь растягивая губы в улыбке, — почему ты вернулся? Ведь я дал тебе понять, что ты имеешь полное право уйти.

— Имел ли я такое право, мой господин? — спросил Тонио.

Он дрожал. Это было очень странно: дрожать, не подавая виду, просто чувствовать сигналы паники, запечатанные внутри. Он подошел ближе к столу. Посмотрел на латинские фразы, затерянные в схематичном беспорядке, великое множество крохотных существ, живущих и умирающих среди алых, малиновых и золотых завитков.

Кардинал протянул к нему открытую ладонь.

Тонио подался навстречу его руке и при первом же прикосновении этих пальцев почувствовал явное возбуждение, хотя, как и прежде, пытался с этим бороться. «Свободен!» — с горечью подумал он. Даже сейчас он еще убежал бы и спрятался в объятиях Гвидо — если бы только мог. Ему казалось, будто рушится что-то, так долго им оберегаемое. И все же он не двинулся. Он смотрел вниз, на лицо Кальвино. Ему хотелось коснуться этих гладких век, бесцветных губ...

Но кардинала и самого снедало беспокойство. Страсть раздирала его, но оттолкнуть Тонио он не мог.

— Что до меня, — пробормотал он, словно размышляя сам с собой, — то я весьма неопытный учитель по части грехов плоти. — В том, что он сказал, не чувствовалось никакой гордыни. — Ты заставил меня устыдиться и был прав. Так зачем ты вернулся?

— Мой господин, неужели мы попадем в ад из-за нескольких объятий? Неужели такова воля Божья? — спросил Тонио.

— Ты дьявол с лицом ангела, — проговорил кардинал, слегка отшатнувшись, но Тонио услышал, как его дыхание стало тяжелым и неровным, и почувствовал, что в душе его происходит внутренняя борьба.

— Неужели это действительно так, мой господин? — Тонио медленно опустился на одно колено и заглянул в глаза кардинала.

У этого мужчины было удивительное лицо, совершенное в пропорциях, с четко обрисованными, заостренными чертами, притягивающее мужской грубоватостью.

— Мой господин, — прошептал Тонио, — с тех пор как от меня так много отрезали, я стал часто думать о том, что именно плоть — мать всего сущего.

Кардинал не смог совладать со смущением, охватившим его при этих словах. Да и Тонио замолк, удивленный слетевшим с губ признанием. Что же было в этом мужчине такое, что пробуждало желание говорить все это ему?

Кардинал по-прежнему не сводил с него упорного взгляда, словно призывая понять его. И Тонио пронзила мысль: этот человек был абсолютно безгрешен, по-настоящему безгрешен и отчаянно нуждался, чтобы им руководили.

— Я уже достаточно согрешил за нас обоих, — сказал кардинал, но без особой уверенности в голосе. — А теперь ты должен уйти и позволить мне выиграть мою битву, ради Бога и ради меня самого.

— Но если вы проиграете, мой господин, что тогда?

— Ах, нет! — взмолился кардинал, еще крепче обнимая Тонио и притягивая его к себе.

— Мой господин, — настаивал Тонио, — пусть Бог простит меня, если я не прав, но разве истина не в том, что этот грех уже свершился? Разве мы не прокляты уже за нашу страсть друг к другу? Ведь вы не послали за исповедником, да и я тоже, и если нам суждено сейчас умереть, мы сгорим в аду так, как если бы уже совершили это деяние. Но раз так, мой господин, позвольте же мне подарить вам хотя бы маленькую частичку рая, пока это еще возможно.