Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

Несколько галер были захвачены запорожцами, остальные поспешили уйти в море, успев спасти из Очакова не более двухсот человек. Сераскир Яж-паша со своими янычарами пробился было на пристань с ятаганом в руке. Он мог погрузиться на последний корабль, но не стал, он не пожелал оставить своих людей. Видя, что Очаков пал, сераскир бросил оружие и велел тем немногим, кто еще защищался, прекратить бессмысленное сопротивление.

Барон Карл Иероним фон Мюнхгаузен всего этого не увидел. С трудом опомнившись от падения, он в ужасе и отвращении пытался выпутаться из скользких, смердящих, отвратительных кишок своего несчастного коня, охватывавших ему ноги, как петли, скользил руками в горячей крови и нечистотах, защищал голову от ударов бьющих в агонии кованых копыт. Ядро разорвало бедного Тантала почти пополам, но, как видно, каким-то чудом не задело барона, или его спас деревянный каркас седла — тоже чудом. Мюнхгаузена рвало от страха и отвращения, выворачивало наизнанку, голова гудела как колокол, все тело болело — но он не был ранен. Наконец ему удалось подняться — кровь, грязь и вонючее содержимое конских внутренностей покрывали его с ног до головы. Фамильная шпага пропала неведомо куда, и, сколько он не ползал среди мертвецов и умирающих, найти ее так и не удалось. Мюнхгаузена пожалел раненый драгун, лежавший подле, и отдал ему свою, солдатскую, «чтоб не позорился». Но от предложенной бароном помощи даже этот грубый солдат, страдающий от ран, отказался с отвращением — уж очень скверно от Мюнхгаузена пахло…

Над павшим городом носились клубы дыма и исступленные крики: «Виват!» — победители ликовали. Над полем стоял тягостный стон павших — раненых еще только начинали подбирать. Жужжали над кровью мухи, слепни, оводы. Перешагивая через тела и стараясь не наступить на чье-нибудь лицо, униженный барон побрел к морю. Не появляться же было на глаза к патрону в таком виде, тем более, что жестокую взбучку он и так уже заслужил, и прекрасно понимал это.

Мюнхгаузен с разбегу бросился в соленые волны, не раздеваясь, и шел в воде, пока она не покрыла его с головой. Тогда желание утопиться прошло, и он начал с остервенением смывать с себя кровь и нечистоты злополучного Тантала. Он заметил, что вокруг — в воде, на берегу, было на удивление много русских солдат. Мюнхгаузен уже перестал удивляться поразительной чистоплотности простых людей этой страны. Но чтобы пойти купаться вместо участия в грабеже захваченного города… Это было выше его понимания! Наверное, солдат ни одной из самых благородных и славных армий Европы так бы не поступил.

Крепкие усатые парни, на телах которых явственно проступали ссадины и порезы, полученные в недавнем бою, смеясь, хлопали Мюнхгаузена по плечам, показывали на него пальцами и что-то кричали. Его явно узнали. Сначала ему показалось, что солдаты издеваются над его жалким видом — он еще недостаточно понимал тот грубый язык, которым изъяснялось русское простонародье. Но уж очень у них были добродушные рожи — и барон улыбнулся в ответ. Подошел молодой русский, чуть старше его лет, и хотя одежда на нем сейчас состояла только из мокрых подштанников и крестика на груди, как у остальных, в нем безошибочно угадывался офицер.

— Они говорят, товарищ, что вы сначала скакали на Очаков верхом на коне, а потом верхом на ядре, — пояснил он на сносном немецком. — Это такая шутка, если вы не поняли…

— Благодарю вас, поручик! — сказал Мюнхгаузен растроганно. — Значит, я не был так уж смешон?

— Каждый может показаться смешон в баталии, один своей робостью, другой — смелостью. Важно не это, а кто жив, кто — уже нет…

Здесь же на берегу лежали стонущие раненые, им промывали раны морской водой и перевязывали, отрывая от холщовых рубах длинные полосы.

— Экселенц, мне нет прощения, — сокрушенно начал Мюнхгаузен, представ перед герцогом Брауншвейгским. По пути он успел разработать стратегию своих извинений, и пришел к выводу, что полное смирение будет наиболее выигрышно.

— Оставьте, Мюнхгаузен, хорошо, что вы живы, а то я уже не думал увидеть вас в этом мире, — Антон-Ульрих доказал неожиданную способность своей скучной физиономии приветливо улыбаться. — Вы виновны лишь в том, что ослушались моего приказа найти мне коня… Тогда мы бы поскакали на Очаков вместе! Впредь без меня за славой не ездите.

Барон во второй раз за день почувствовал себя растроганным, но слова благодарности патрону так и остались не высказанными. В эту минуту запорожцы привели в ставку генерал-фельдмаршала Миних плененного сераскира Яж-пашу, и все взоры устремились на него. То был уже немолодой, но крепкий турок, в спутанной бороде которого серебрились нити седины и засыхали капли крови. Не сераскире был богатый, но изодранный и покрытый пороховой копотью воинский наряд, и только выбритую голову вместо живописной чалмы венчала окровавленная тряпица, которой он повязал рану. Важный краснолицый запорожский полковник, одетый почти так же роскошно, с поклоном передал Миниху саблю сераскира в богато украшенных бирюзой и серебром ножнах.

Генерал-фельдмаршал с интересом рассмотрел оружие, взялся за рукоять и слегка приобнажил клинок, поцокал языком:

— Отменно! Дамасская сталь…

И передал трофей старшему адъютанту фон Манштейну. Безразличное лицо сераскира едва заметно дрогнуло, и он хрипло произнес несколько слов по-турецки.

— Что он говорит? — поинтересовался Миних.

— Просит вашу милость не забирать в плен детей и женщин, господин! — быстро перевел толмач, шустрый черноглазый грек.

— Невозможно, — отрезал Миних. — Переведи, что было бы жестоко разлучать пленных турецких воинов с их женами и чадами.

Сераскир выслушал перевод, слегка склонив набок раненую голову, и ответил чуть более пространной фразой.

— Теперь он просит вас не угонять их в Россию, мой господин, — просюсюкал грек. — Он обещает, что падишах даст вам за них хороший выкуп.

— Невозможно, — повторил Миних. — Переведи ему, что моей царице нужно много новых подданных. Пусть он не беспокоится. С ними будут хорошо обращаться.

Яж-паша вздохнул и произнес единственное короткое и свистящее слово:

— Кысмет…

— Что это значит? Переводи же, любезный эллин!

— Судьба, он говорит!

Судьба благоволила к барону Карлу Иерониму фон Мюнхгаузену. В компанию следующего 1738 года ему снова довелось повоевать в армии Миниха, на сей раз в Молдавии, на голубом Днестре. Его патрон герцог Антон-Ульрих Брауншвейгский теперь был не каким-то неопределенным волонтером, а командовал собственным отрядом из трех пехотных полков и команды конных молдаван-добровольцев, а сам Мюнхгаузен получил первый офицерский чин корнета. В походе на турецкую крепость Бендеры он заболел страшной холерой, косившей ряды русской армии страшнее, чем турецкая картечь, и чуть не умер. Но молодая воля к жизни и благородная забота Антона-Ульриха, не оставлявшего своего прежнего пажа, посылавшего к нему врачей и лекарства, победили. Мюнхгаузен выжил и излечился. Вместе с заслужившим скромную, но честную военную славу и чин генерал-майора Антоном-Ульрихом он вернулся с войны в заснеженный Санкт-Петербург.